Вошла Мэри и ужаснулась её бледным видом. Приложила холодную ладонь ко лбу – так и есть. «Дорогая! У тебя жар!» Послали за врачом. Исида слегла, она не могла ехать на вокзал, чтобы проводить Сергея.

Сначала он отправлялся в Берлин, к друзьям, к Сандро. В Берлине было советское консульство. Уже оттуда – в Россию. Исида дала ему в провожатые горничную Жанну. Сергей так и не научился сколько-нибудь сносно изъясняться ни на одном иностранном языке. Так и говорил: «Боюсь испачкать свой русский! Если кто хочет со мной общаться, пусть учится понимать мой язык». Несчастная, верная Жанна совсем не хотела ехать: она очень боялась его. Но ради Исиды была готова на любые жертвы. Она должна была доставить Сергея к его друзьям и вернуться в Париж. На их билеты до Берлина Исида истратила последние гроши.

На прощанье Сергей даже не поцеловал её.

«Знаешь, можешь приехать ко мне в Москву, если хочешь. Только я свободен теперь, учти!» С этими словами он ушёл…

В тот вечер ей было так плохо, как редко бывало в жизни. Мэри не знала, что делать. Как нарочно, это было в том самом проклятом Версале, где умерла когда-то её душа. И вот– новый удар, неизбежный и беспощадный. Врач впрыснул ей большую дозу успокоительного, но она не спала. Слабо улыбалась: «Я знаю, знаю, если горе, мне не может помочь никакой наркотик, я его не ощущаю. Такие уж у меня нервы». Иногда она заговаривалась, в бреду всё старалась найти какой-то выход…

В это время на перроне вокзала Сен-Лазар Сергея выловили репортёры. Он сказал им:

– Я еду в Москву обнять своих детей. Я всё же отец. Я не видел их полтора года. Исида присоединится в Москве ко мне, я знаю. Сейчас она злится, но это пройдёт… Непристойное поведение в отеле «Крийон»? Ха! Да меня просто охватила жажда самовыражения. Что тут поделаешь! Я нарушил правила приличия, да? Поломал мебель… Но правила – их ведь и надо нарушать. А мебель – подумаешь!

Какой только чуши ни писали газеты об их разрыве и скандале в отеле «Крийон»! Даже то, что Сергей избил Исиду, в то время как она с Мэри побежала за врачом, чему были свидетели. Что ей оставалось? По французским законам она могла дать опровержение в те газеты, которые напечатали ложь. Её гневные ответы были помещены на той же странице, что и выдумки репортёров. Но людям не интересна правда, она не запоминается, особенно если лишена элемента трагедии. Тем не менее Исида заявила, что никогда не верила в брак, а сейчас верит меньше, чем когда-либо раньше. Сергей – гений, и, хотя любит прах под её ногами, их союз невозможен, как соединение двух артистических темпераментов.

В первое время без Исиды Сергей испытывал настоящую эйфорию, волшебную лёгкость бытия. Он снова волен, его никто не ограничивает ни в каком общении. Хочет он гулять с Сандро ночи напролёт – пожалуйста! Берлин – чуждый, но словно пропитанный ветром из любимой России, в которую он скоро отправится, – наполнял его блаженством ожидания. Пусть и эмигрантов, но здесь было много русских, не то что в Америке и в Париже. Горничная Жанна, всегда смотревшая на него по-волчьи, отправилась домой сразу же, едва он встретился с Сандро. Тем не менее в берлинских газетах написали, что, уйдя от Исиды, он прихватил её хорошенькую горничную. Это Жанну-то! Вот смех. Настойчивости репортёров не было предела. Они почуяли благодатную тему, интересную широкому читателю: настоящий семейный скандал знаменитостей.

Увы! Как ни был он удовлетворён расставанием с Исидой, но уже не мог скинуть с плеч презрения Америки, холода Европы, не мог снова надеяться на великое, всемирное будущее для себя, на высокий путь для России, – всё то, что грезилось ему в прежней, буйной рани светлых лет. Только и осталось вспоминать – с Сандро под гитарный звон…

Репортёры нашли его утром в дешёвой гостинице. Бледный после долгой гулянки, слегка осунувшийся, он выглядел всё-таки ясным, мечтательным и счастливым. Прессе он заявил, что женился на Исиде только из-за её славы и желания путешествовать. Если и был с ней счастлив, то очень недолго, а потом начались бесконечные ссоры. Но главным в их разрыве он считает духовный конфликт.

«У меня есть талант, у неё тоже. Но она не хотела признавать мою индивидуальность. Я был нужен ей как раб. Если она поедет за мной в Москву, я сбегу в Сибирь. Россия – огромная страна, я всегда найду местечко, где эта ужасная женщина не найдёт меня!»

Развод? В России это формальность. Он не считает этот брак настоящим, поэтому не может быть и никакого развода.

Прочитав это интервью, Исида долго плакала, пока ей не стала понятна не только суть сказанного, но и последствия этого. У неё снова подскочила температура. Непонятная лихорадка никак не хотела оставить. Болело всё тело и то место, между рёбрами, под диафрагмой, откуда она черпала силу, когда танцевала. Чувствуя себя совершенно уничтоженной, отправила телеграмму Кусикову: «Необходимо, чтобы Есенин написал в „Chicago Tribune“ опровержение интервью, в котором говорится, что он никогда не любил меня, а был со мной из-за моего общественного положения: такая статья показывает его в плохом свете. Телеграфируйте вести».

Кусиков не ответил. Показал телеграмму Сергею. Тот пожал плечами: он сказал правду. Листок с парижским штемпелем полетел в камин.

Пришедшая следом телеграмма и вовсе их рассмешила. Она была от Жанны: «Пожалуйста, телеграфируйте Исиде, что у Есенина есть кружева и покрывало из „Крийон“». Видимо, их не смоги найти, горничной влетело: Исида подумала, что та украла вещи. На эту телеграмму они тоже не ответили. Её постигла участь первой.

Здесь, в Берлине, вдали от Исиды, Сергей вздохнул: наконец-то он может отделать тот огромный материал, который в набросках и в замыслах кружился в его воображении, лежал десятками листков, красивых немецких тетрадок – в портфеле. Никогда он не испытывал такой боли, как за границей. Никогда тоска не захватывала его вот так, целиком, он захлёбывался ею, как в пьяном угаре, голова кружилась, и казалось, что вот он, жизни край. Но именно этот край открыл ему наконец, что такое поэт… «Дар поэта – ласкать и карябать. Роковая на нём печать…» Понял, что истинная лиричность – это кровь его сердца, которой он поит всех тех, кто его слышит. Он стал петь так, точно говорит своё последнее слово, – в каждом стихотворении. Говорит главное, что можно сказать только перед смертью. Все эти злые лица в кабаках, отчаянные, как и он, заливающие глаза вином, разочарованные в будущем. Он ведь тоже испытывал величайший крах мечты: Октябрь обманул его, как и миллионы других людей. Он зрел мужицкий рай, дома – полные закрома, светлую страну – «Инонию», высокую, небесную. Вместо этого накрыли голод, безверие, гибель всего великого, проклятие на века… Видел это отчётливо.

Всех – значит всех. Никому не вырваться, не уйти. От его революции «остался х… да трубка». Россией правит Чёрный Человек, человек в чёрной перчатке, инородец, не щадящий русской крови, мечтающий о мировом пожаре и о мировой тирании. Чёрный, чёрный. Теперь возвращаться туда опасно, теперь там не только «стула не предложат присесть». Пожалуй, он «будет той сволочью, на которую можно всех собак вешать». Почернели синие очи Оки. Он пьёт здесь, истерзанный, в Берлине, и мертвечиной веет от «пропащей этой гульбы». Одна надежда – русских ни подчинить, ни рассеять…