Я поднимаю голову, чтобы взглянуть на пару-тройку лиц, за которыми я внимательно наблюдал с момента посадки на самолет в Лондоне. Это молодые одинокие пассажиры, мужчины и женщины, которым, как и мне, около тридцати. Они одеты в плохо подогнанную одежду, которая выглядит так, как будто ее купили в магазинах секонд-хенд, – нелепые рубашки с длинными рукавами; тусклые брюки; нерасписные платки на голову – все должно казаться как можно более безобидным. Я знаю это, потому что именно так одет и я сам. В их глазах я могу разглядеть отблеск той же тревоги, что чувствую сам. Это смесь страха и волнения. Многие из нас впервые ступят на землю страны нашего рождения, революция оторвала нас от нее еще детьми.

Предприняв попытку обратиться к многочисленной иранской диаспоре, которая бежала в Европу и Соединенные Штаты в начале 1980-х гг., иранское правительство издало приказ о предварительной амнистии для всех экспатриантов, объявив, что они могут вернуться в Иран для краткого посещения – один раз в год на срок, не превышающий трех месяцев, – не опасаясь быть задержанными или принужденными к выполнению своего обязательного военного долга. Реакция последовала незамедлительно. Тысячи молодых иранцев начали стекаться в страну. Некоторые никогда не знали Иран, кроме как по ностальгическим рассказам своих родителей. Другие, подобные мне, родились в Иране, но покинули его, когда были еще слишком маленькими, чтобы принимать решения самостоятельно.

Мы выходим из самолета и погружаемся в духоту раннего утра. Еще темно, но аэропорт уже разрывается от прибывающих рейсов из Парижа, Милана, Берлина, Лос-Анджелеса. Гудящая толпа, которая собралась у паспортного контроля, не имеет ничего общего с ровной очередью. Кричат дети. Невыносимый запах пота и сигаретного дыма. Меня толкают локтями со всех сторон. И вдруг меня наполняют воспоминания многолетней давности об этом самом аэропорте: мы взялись за руки и всей семьей пробиваемся сквозь безумную толпу, пытаясь покинуть Иран до того, как границы закроют, а самолеты перестанут взлетать. Я помню, как моя мать кричала: «Не потеряй свою сестру!» Я все еще слышу ужасающую одышку в ее голосе. Я сжал пальцы младшей сестры так сильно, что она начала плакать, и грубо потащил ее к воротам, пиная тех, кто был вокруг, по коленям, чтобы нам уступили дорогу.

Два десятилетия и четыре удушающе долгих часа спустя я наконец стою у окошка паспортного контроля. Я просовываю документы через щель в стекле молодому, с небольшой бородкой, мужчине в сломанных очках. Он рассеянно просматривает страницы, в то время как я готовлю свои хорошо отрепетированные ответы на вопросы, кто я и почему я здесь.

«Откуда вы приехали?» – устало спрашивает служащий.

«Из Соединенных Штатов», – отвечаю я.

Он напрягается и пристально смотрит на меня. Я могу сказать, что мы одного возраста, хотя усталые глаза и небритое лицо заставляют его казаться намного старше. Он – ребенок революции; я – беглец, отступник. Он провел свою жизнь в гуще событий, за которыми я наблюдал издалека. Меня охватывает тяжелое чувство. Я едва могу смотреть на него, когда он спрашивает: «Где вы были?» – вопрос, который должны задавать все работники паспортного контроля. Я слышу обвинение в этих его словах.

В тот день, когда аятолла Хомейни вернулся в Иран, я взял четырехлетнюю сестру за руку и, несмотря на предупреждение матери не выходить на улицу, вывел ее из нашей квартиры в центре Тегерана, чтобы присоединиться к празднованиям. Несколько дней до этого мы не выходили из дому. Недели, предшествовавшие изгнанию шаха и возвращению аятоллы, были тяжелыми. Школы были закрыты, большинство теле- и радиостанций не работали, и наш тихий район опустел. Поэтому, когда мы выглянули из окна февральским утром и увидели эйфорию на улицах, ничто не могло нас удержать дома.

Наполнив пластиковый кувшин напитком танг и стащив две упаковки бумажных стаканчиков из шкафа нашей матери, мы с сестрой вышли тайком из дома, чтобы присоединиться к гуляниям. Один за другим мы наполняли стаканчики и передавали их людям в толпе. Незнакомцы останавливались, чтобы поднять нас на руки и расцеловать в щеки. Из открытых окон сыпались горсти конфет. Звучала музыка, многие танцевали. Я точно не знал, что именно мы празднуем, но мне было все равно. Я был увлечен в тот момент и очарован странными словами, звучавшими отовсюду, – словами, которые я слышал и раньше, но которые все еще были для меня мистическими и необъяснимыми: «Свобода! Свобода воли! Демократия!»

Несколькими месяцами позже временное правительство Ирана разработало конституцию для только что образованной Исламской Республики Иран. Под руководством Хомейни конституция представляла собой сочетание антиимпериалистических идей, свойственных третьему миру, смешанных с социально-экономическими теориями таких легендарных иранских идеологов, как Джалал Але-Ахмад и Али Шариати, религиозно-политической философией Хасана аль-Банны и Сейида Кутба и традиционным шиитским популизмом. Основополагающие статьи этой конституции обещали равенство полов, религиозный плюрализм, социальную справедливость, свободу слова и право на мирные собрания – все те высокие принципы, за которые боролась революция, – одновременно подтверждая исламский характер новой республики.

Новая конституция Ирана практически не отличалась от той, которая была написана после первой антиимпериалистической революции в стране в 1905 г., за исключением того, что она предусматривала два уровня управления. Первый, представляющий суверенитет народа, включал в себя народно избранную исполнительную власть, осуществляющую руководство высокоцентрализованной государственной системой, парламент, ответственный за создание и обсуждение законов, и независимый суд для толкования этих законов. Второй уровень, представляющий суверенитет Бога, состоял только из одного человека – аятоллы Хомейни.

Это был вилаят аль-факих («правление просвещенного»), о котором Хомейни красноречиво писал во время своей ссылки в Ираке и Франции. Теоретически факих, или Верховный лидер, – это самый ученый религиозный авторитет в стране, основная функция которого заключается в обеспечении исламской природы государства. Однако вследствие интриг влиятельного духовного истеблишмента Ирана факих был превращен из символического морального авторитета в высшую политическую власть в государстве. Конституция предоставила факиху полномочия назначать главу судебной власти, быть главнокомандующим армией, отстранять от должности президента и налагать вето на все законы, созданные парламентом. Первоначально предназначенный для примирения народного и божественного суверенитета вилаят аль-факих внезапно проложил путь к институционализации абсолютного клерикального контроля.

Тем не менее иранцы были слишком поглощены радостью обретения независимости и слишком ослеплены теориями заговора, витающими в воздухе, об очередной попытке ЦРУ и посольства США в Тегеране восстановить шаха на троне (как это было в 1953 г.), чтобы признать тяжелые последствия новой конституции. Несмотря на предупреждения временного правительства и громкие доводы соперничавших аятолл, противостоявших Хомейни, особенно аятоллы Шариатмадари (которого Хомейни в конце концов лишил религиозных полномочий, невзирая на вековые законы шиитов, запрещающие подобные действия), проект был одобрен на всенародном референдуме с поддержкой в 98 % голосов.