чего это я решила, что Рамзин по-прежнему прямо спит и видит, как бы застать меня голой в душе? Только с того, что он забил на все правила, расхерачил к чертям древний Орден и явился за мной на другой конец света. Но ведь это может быть вовсе не показателем желания мужчины к женщине, а просто демонстрацией своего безмерного превосходства над всем и всеми. Такие, как он, когда уже вожжа под хвост попадет, не могут остановиться. Им всегда нужно взобраться на гребаную вершину мира, и никто и ничто не может стать на пути или не подчиниться. А может, просто тут работает во всей красе инстинкт истинного хищника — убегающего догнать, прижать к земле и заставить выказать подчинение.

— А может, ты, Яна, уже совсем повредилась головкой и выдумываешь всякую хрень на пустом месте, как показывают в идиотских фильмах про беременных? — прошептала я вслух, открывая дверцы душа и так и не дождавшись вторжения Игоря.

Одевать обратно свою одежду было противно, и поэтому оставался только белый гостиничный халат. Он был явно рассчитан на мужчину, ну да мне сейчас без разницы. Желудок уже откровенно бунтовал, непристойно завывая. Поэтому я сделала глубокий вдох, распрямила плечи и спину и состроила гримасу зеркалу, пытаясь добиться выражения полной невозмутимости на лице сродни той, что видела у Главы или Романа, когда они изображали каменных истуканов. Ничего, кроме дебильного остекленевшего взгляда, не вышло, и я, махнув рукой, открыла двери.

Чтобы тут же буквально уткнуться лицом в широкую обнаженную грудь Рамзина, который стоял прямо за ней. Мои губы как раз там, где красовалась его орденская тату. Его запах — мощный и насыщенный — врезался в мой бедный разум, посылая меня в почти мгновенный наркотический нокаут. Именно так, потому что, будь я в своем долбаном уме, после всех этих переживаний я бы никогда не сделала то, что сделала. Вдохнув до колющей боли в легких, я с не поддающимся описанию наслаждением провела языком по горячей коже Рамзина, чувствуя, как веки предательски прикрываются сами собой, а в горле рождается и рвется наружу долгий похотливый стон. Боже, Яна, ты безнадежная дура!

В просто оглушительной тишине я с поразительной четкостью услышала, как пресеклось дыхание Игоря, а потом он так резко втянул в себя воздух, будто до этого в его легких был вакуум. Его грудная клетка расширилась, и от этого наш контакт стал еще ощутимей. Одна рука Рамзина резко оказалась на моем затылке, и он на секунду вжал меня еще ближе, и грохот его сердцебиения буквально оглушил меня. А может, это мое собственное сердце взбесилось и понеслось, как камнепад в горах, собираясь окончательно размазать жалкие остатки разумных мыслей.

Четко отдавая себе команду немедленно прекратить это безобразие, я прижалась к Рамзину еще теснее, вдыхая коротко и прерывисто, желая никогда не выпускать обратно захваченный запах этого мужчины. Вот сейчас я оттолкну его, возьму себя в руки и вспомню, что делать, то что я прямо сейчас делаю — редчайшая тупость с моей стороны. Давай, ну! Сейчас же! Немедленно! Но вместо этого руки, уже не подконтрольные мозгу, скользнули по гладкой коже мужского торса, и меня реально накрыло от потребности, в прямом смысле скуля от невесть откуда взявшейся тоски, облапать, общупать каждый сантиметр сокращающихся под моими оголодавшими пальцами мускулов. Провести чувственную ревизию этой территории не только руками, но и ртом. Обследовать, вспомнить, сравнить — так ли все, как я запомнила. Вцепиться жадно в эту роскошную мускулистую плоть и заявить свои собственные права. Я резко подняла голову, пугаясь чего-то могучего и примитивного, что вскинулось внутри, требуя наброситься на этого мужчину и получить бесспорное подтверждение, что это моё. Глаза жадно обежали покрытый едва заметной щетиной подбородок и скулы, зацепились за губы Игоря, от вида которых конвульсивно сжались мышцы внутри, и соскользнули на его шею, ловя судорожное движение кадыка при сглатывании.

— Яна-а! — его хриплый голос, как самое последнее предупреждение из возможных. Никогда раньше он не звучал так. Не соблазняя и приказывая, как всегда, а словно давая шанс, предостерегая, что вот сейчас мы пересечем черту, за которой остановка будет уже просто невозможна.

И я ему безусловно вняла и даже почти отрезвела, но не смогла сдержать порыва в последний раз алчно провести ладонями по его широкой груди, упираясь и делая вид, что отстраняюсь, а на самом деле кайфуя от того, как каждое нервное окончание вопило, вспоминая, каково это — прикасаться к нему. Только, видно, хреновая из меня актриса, потому что рука Рамзина на моем затылке сжалась во властном захвате, а вторая стиснула мою ягодицу, подхватывая и размазывая по твердому телу, которое в мгновение ока стало из просто горячего раскаленным настолько, что я будто оказалась обнаженной у пылающего костра, жар которого был почти непереносим. Еще доля секунды промедления, когда наши губы уже практически соприкасаются, а дыхание смешивается, и я готова просто взвыть от раздирающего на части желания прекратить это почти бесконечное ожидание. Глаза в глаза — пронзительно, жарко, просто невыносимо! И будь он неладен этот мужик — не выдерживаю первой. Разрушаю последнее препятствие, хватаюсь за отросшие волосы Рамзина, обвиваю ногами и агрессивно атакую его рот. Захватываю, поглощаю так, как всегда делал он. Отбираю воздух, требую всё в безраздельное владение, не оставляя шанса на сопротивление. Трахаю языком нагло, бесстыдно, захлебываясь сама в совершенно диком наслаждении. Трусь похотливо всем телом, торжествующе ощущая, как его уже гранитно-твердый член упирается мне между ног, прямо туда, куда нужно, и только преграда из рамзинских брюк мешает ему уже погружаться в меня безостановочно и мощно. Меня бесит препятствие, и я пытаюсь просунуть руку, чтобы к чертовой матери избавиться от нее. Но наши тела прижаты так плотно, что это просто невозможно. Разрываю поцелуй и хочу отстраниться, чтобы справиться, наконец, с ненавистной тряпкой, но моим осатаневшим хищником это воспринимается как очередная попытка к бегству, и Рамзин с угрожающим рычанием вжимает меня в стену и яростно перехватывает инициативу в поцелуе. Вот это уже то, что я помню — не ласка, не акт прелюдии, а полноценное вторжение, беспощадное искушение в едином сантиметре от уже реального насилия. Но в этот раз я не желаю сдавать захваченные позиции сразу, и мы не целуемся — боремся, враждуем, как прежде, рыча, стеная от невыносимого вожделения, раня, требуя капитуляции. Руки стремительно мечутся по коже, исступленно лаская, сжимая, впиваясь и будто взаимно заявляя каждую секунду: «Это