— Или каким упорством, — уголки рта Рамзина поползли в едва заметной усмешке. — Что-то никакая сила не помогла мне справиться с твоим желанием во всем противоречить.

Не знаю почему, но эта попытка пошутить разозлила еще сильнее. Тут же на ум пришли слова Романа о том, что все мои старания оказать сопротивление для Рамзина были не более чем забавные, тщетные барахтанья.

— Ну, моё упорство тоже не особо помогло мне от тебя своевременно избавиться и не позволить тебе сделать все, что вздумалось. Что в итоге и привело нас к тем обстоятельствам, что мы имеем. И изменить то, что я беременна, не сможет ни твоё самое сильное желание, ни любая степень моего упорства! — воспоминание о всех прежних рамзинских косяках снова сработало, как свежее топливо для почти потухшего костра злости, и сказанное прозвучало резче, чем я ожидала. Температура в комнате словно мгновенно упала на десяток градусов.

— Если результатом этого является то, что ты здесь, со мной и никуда больше не бежишь, то меня все устраивает, — в голосе Игоря отчетливо скрипнули ледяные нотки, а зародившаяся мягкость исчезла без следа. — Как и то, что ты носишь моего ребенка.

Ах, ну да, Яна, разве ты забыла? Главное, чтобы его все устраивало! Как бы и чего тебе там ни померещилось, Рамзин есть Рамзин, таких, как он, только могила исправит! Так что стоит это учесть и никогда больше не впадать в заблуждения! Никакой демократии, только жесткое монаршее правление! Я, вспомнив уроки Романа, проглотила массу гневных слов, что так и рвались из меня и, опустив глаза, придвинула к себе тарелку с клубникой, которую вообще и не хотела.

— Яна! — тон снова был мягким, но я-то знаю, что за этой мягкостью скрывается сталь и ранит она, как ее ни упакуй. — Почему мы постоянно спорим? Что бы я ни сказал, ты воспринимаешь в штыки. Разве теперь, когда все настолько изменилось, нам не следует научиться вести нормальный диалог?

— Помнится, у нас уже был такой разговор, или у меня дежа-вю? — безуспешно пыталась придать голосу безразличие. А, к черту! Не выйдет это у меня. Уж не в разговоре с Рамзиным точно! — И тогда я тебе сказала, что для диалога нужно хоть в малейшей степени учитывать мнение того, с кем ты его ведешь! А у тебя, как говорится, может быть только два мнения. Твое и неправильное!

— Знаешь, ты тоже не великая мастерица строить общение, Яна! О чем бы мы ни заговорили, ты так и норовишь плеснуть мне в лицо яда.

Рамзин резко поднялся, отшвыривая стул к стене, и, пройдя мимо меня, ушёл из комнаты. А я будто мгновенно сдулась. Ну вот и почему так? Разве я не дала себе обещание уже раз сто забыть, с чего все началось, и с ним договариваться? Не с этим намерением пришла сюда? Почему, стоит ему только отвернуться или выйти, и мне хочется все исправить, постараться, наконец, начать движение к чему-то совершенно новому, столь необходимому нам сейчас. Но, как только мы оказываемся лицом к лицу, все летит к чертям. Злость, долго копившаяся обида, усталость и чувство неуверенности в том, что будет через минуту, щедро приправленные почти противоестественным вожделением к нему, и гнев на тщетность собственного сопротивления этому вскипали каждый раз, стоило нам заговорить. Рамзин меня бесконечно бесил в той же степени, как и вызывал дикое желание. Только между нами не оставалось ни миллиметра расстояния, мы обращались в единый гудящий мощью столб пламени и не обжигали, а будто подпитывали друг друга. Для этого нам почти не нужны были слова. Хватало коротких яростных требований дать еще больше, которые мы выстанывали и рычали друг другу, подстегивая и так сумасшедшее напряжение. Но стоило нам разойтись хоть на метр и попытаться говорить о чем-то… Это было катастрофично. Господи, мы никогда не сможем это преодолеть… никогда. Рамзин никогда не сможет умерить свой деспотизм и эту манеру безраздельно доминировать, а я не сумею победить в себе желание вечно этому сопротивляться любыми доступными средствами. Мы не сможем мирно прожить ни единого дня. Разве наш ребенок вырастет нормальным, когда у него два таких долбанутых на голову родителя? Роман тут совершенно прав. Мы оба незрелые, самовлюбленные, эгоистичные создания. Я в особенности. Разве нельзя просто иногда промолчать, не искать в каждом слове повод прицепиться, а в каждом действии намек на что-то обидное? Но как это сделать? Как? Если пара фраз — и глаза застилает злостью?

«Стань взрослой, во имя вечности, Яна!» — прозвучал у меня в голове насмешливый голос Романа.

— Ой, еще ты не лезь, горе-стратег! — еле слышно пробормотала, ощущая, как чувство поражения отравой расползается по телу.

Отпихнув тарелку с ненавистными сейчас ягодами, я положила руки на стол и с тяжким вздохом опустила на них голову. Разочарование разлилось по телу, сковывая его и делая неимоверно тяжелым.

— Мы не справимся… — тихо проныла, признавая неудачу.

Сильные руки легли мне на плечи, моментально сбрасывая жуткую тяжесть, а губы настойчиво прижались к затылку, посылая через кожу поток жидкого пламени, в котором мгновенно сгорело разочарование.

— Справимся, — шепот, но сколько же в нем извечной рамзинской уверенности, которая сейчас не бесит, а дает силы.

— Ничего не выходит, — отвечаю осипшим голосом, желая сейчас только одного — чтобы его рот продолжил странствие по моей коже, отодвигая нашу уродливую реальность куда-то на потом…

— Мы будем пытаться хоть бесконечно… — словно услышав мои мысли, Рамзин скользит приоткрытыми губами по плечам, стягивая с них халат, освобождая себе территорию. И в этот раз в его прикосновениях нет голодного нетерпения. Это нежность в таком чистейшем виде, что даже я ее ни с чем не перепутаю.

— Будем, — выдыхаю, соглашаясь сейчас совершенно добровольно и не испытывая впервые внутри и тени вечного сопротивления. И в груди становится свободнее и легче дышать.

24

Откидываю голову, подставляя шею под уверенные, но незнакомо нежные касания губ Игоря. Это так не похоже на его обычные жалящие поцелуи-клейма. Язык пробует, смакует меня, а не обжигает, как было всегда. Скользит по коже медленно, никуда не торопясь, словно лишний раз утверждая, что наше время вместе может длиться бесконечно.

— Ты еще голодна? — а вот голос не поддается контролю. В нём натянутой до предела струной звенит нетерпение, пытающее его слишком долго.

— Нет… Уже нет, — сиплю в ответ, также не в силах заставить голос повиноваться. — Но нам нужно поговорить…

Какого черта? Кому сейчас нужны эти разговоры?