class="p1">— Не нужно! Не сейчас! — струна оглушительно лопается, и тихий голос Игоря уже властное требование зверя. — Сначала я заставлю тебя вспомнить о том, что всегда идеально работало между нами.

— Это неправильно… потом все становится только хуже, — откуда я вообще беру слова и силы для возражений, когда он так близко? Опьяняет своим теплом и запахом. Утягивает на глубину, истязает этим неспешным влажным скольжением по моей воспаленной коже.

— Не в этот раз… Мы больше не станем повторять ошибки.

Лютый голод в каждом звуке рамзинского голоса, в каждом рваном выдохе и жадном вдохе. Но сейчас он еще скован, скручен в жесткий узел его волей, хотя это нисколько не мешает мне ощущать его всем существом и добровольно впитывать его, как это делал бы навечно подсевший на дозу наркоман.

И я прекрасно понимаю, что происходящее неверно и, вероятно, даже глупо с моей стороны, а уж секс — это последнее, о чем я должна думать в нынешней ситуации, но просто не хочу останавливать Игоря, когда он с легкостью разворачивает меня вместе со стулом. Не хочу и не буду! Рамзин опускается на колени, и наши глаза оказываются напротив. Но, едва позволив им пересечься, Рамзин ускользает от меня, наклоняясь к моему плечу. Будто боится, что, если контакт глаз продлиться дольше, это уничтожит все границы терпения, в которых он себя сейчас зачем-то держит. Зачем это ему нужно, когда я сама готова рвануться вперед с требованием дать мне желаемое, отравить снова дурманом неутолимой похоти? Не знаю, но словно заражаюсь этой необходимостью продвигаться осторожно и вцепляюсь руками в сиденье стула, вместо того чтобы впиться в его плечи. Рамзин подается еще вперед и властно раздвигает мои сжатые колени. Уничтожает всю дистанцию между нами, оказываясь моментально прижатым ко мне не только мучающим меня ртом, но и каждым сантиметром тела, насколько это возможно в нашем положении. Проходится языком и губами от ключиц до уха, чуть царапая зубами, и я не могу скрыть того, как содрогается мое тело от болезненного спазма внизу живота. Стон вырывается наружу, когда горячая волна докатывается наверх, отправляя мозг прокатиться на дико кружащейся карусели.

— Вот так, — торжествующе шепчет Рамзин. — Люблю, когда ты издаешь такие звуки.

— А мне казалось, что тебя заводит, когда я ору и ругаюсь, — цепляюсь я за уцелевшие остатки разума и прикрываю глаза, чувствуя, как Игорь развязывает халат, избавляясь от последней смехотворной преграды между нами.

— Заводит… еще как. Только когда орёшь не на меня, а подо мной. Когда трахаю тебя так, что ты забываешь, кто ты и почему должна меня ненавидеть.

Ненависть? А она была хоть когда-то? По-настоящему?

— Ты, как всегда, самоуверен до безобразия, Рамзин, — все еще пытаюсь жалко огрызаться и поймать его взгляд, чтобы бросить обычный между нами вызов. Тот самый, что всегда заставляет его сорваться, потерять контроль, вытаскивая наружу его натуру вечного победителя. — Кто сказал, что я хоть когда-то об этом забывала?

Но Рамзин не поддается на мою провокацию, а вместо этого спускается к болезненно напряженной груди и, обхватив, сдвигает, чтобы обласкать языком оба ноющих соска сразу. И я уже не прячу протяжный стон, добровольно признавая капитуляцию, без единого боевого действия с его стороны.

— Я сказал, — резкое дыхание на влажных вершинах заставляет сжаться нутро в неодолимой примитивной потребности быть немедленно заполненной. — Потому что со мной всегда происходит то же самое. Мне становится плевать — кто я, что, кто вокруг… Единственное, что имеет значение — что с тобой и в тебе.

Слова… как передать то, что некоторые из них творят с нами? Кажется, простое колебание воздуха, набор звуков. Такие же, как сотни и тысячи до этого и после. Так почему же некоторые из них обладают такой гигантской силой отыскать и вынуть из тебя ту самую душу, о которой так много говорят, но никто не видел? И не просто вынуть, а обнажить, содрать всю шелуху и многослойную защиту, заставить истекать кровью, кромсая чрезмерно острой откровенностью. А потом омыть открытые раны живой водой настоящих чувств. Или это не сами слова, а те эмоции и правда, в них вложенные, действуют так мощно и безотказно? И для того, чтобы их передать, не нужно длинных речей и искусно выстроенных фраз. Несколько слов, почти грубых, сказанных отрывисто и как будто через силу, через преодоление себя. И вот теперь у меня чувство, что Игорь запустил ладони прямо в мое тело, пронзая плоть и кости, как мягкое масло, и обхватил ими моё сердце. И от этого оно в первый момент забилось, паникуя, как заполошное, а потом вдруг успокоилось, осознав, что его не хотят ранить, а наоборот одаривают трепетным обещанием все того, чего так не хватало. И никаких сомнений сейчас не может зародиться потому, что, если уж я что и успела узнать о Рамзине, так это то, что он не стал бы лгать, притворяться. Не опустился бы до произнесения слов, в каждое из которых не вложено именно то, что он и сказал и чувствовал. Ему не нужно сладких речей, чтобы заполучить меня. Как бы меня это не бесило — он знает, что я и так у него есть. Он знает, и я знаю. Это как шторм в океане — на поверхности бешеная стихия, жуткий ветер, ярость волн, трагедии гибнущих в этом безумстве жизней, но на глубине все тихо, неизменно, там всегда находят приют и защиту морские обитатели. Так и у нас с Рамзиным. Мы сшибаемся, как две стихии, мучая и пробуждая друг в друге бурю. Но где-то там, в самой невообразимой спрятанной ото всех пучине души есть нечто потрясающе неизменное, то, до чего не добраться никаким штормам и ураганам. И больше всего шокировало именно осознание того, что оно там было всегда. Абсолютно не новое, невообразимо древнее нас самих, даже, скорее уж, вечное. А мы лишь в силу своей незрелости, суетливости и вечной озабоченности призрачной свободой не могли разглядеть главное. За взбаламученной водой на поверхности не заметили кристальной прозрачности и ясности глубины.

Не желая больше сдерживаться и осторожничать, я запустила пальцы в волосы Игоря и потянула, вынуждая посмотреть мне в глаза. Мне нужно немедленно увидеть подтверждение своему поразительному открытию. Но он не хотел подчиняться мне и, даже откинув голову, закрыл глаза. Так же как и я хотел удержать этот последний рубеж? Почему? Опасался, что, перейди мы эту грань, и у него так же не будет от меня защиты, как