Рамзина совершенно не помогало мне. Это был он — тот самый прежний обездвиживающий голодный взгляд, те же хищные резкие черты, которые даже обрели еще и налет какой-то первобытной дикости, и тот же самый ореол свернувшейся клубком силы, от которой вибрируют даже молекулы воздуха. Все было тем же и в то же время изменившимся до неузнаваемости. Это была какая-то обновленная версия Рамзина, и как сопротивляться притяжению к ней — я пока не знала. Этот взгляд человека, у которого вдруг в руках оказалось все, что только можно пожелать даже в самой сумасшедшей фантазии, мягкая хрипотца обычно властного голоса и прикосновения, в которых не привычное требование дать ему все желаемое, а нечто совершенно противоположное обезоруживали меня. Но самое шокирующее было в том, что единственную едва вспыхнувшую искру гнева на этого мужчину вдруг мягко, но уверенно загасил малыш. Как я должна понимать и себя, и все, что творится снаружи и внутри, если даже собственный нерожденный ребенок норовит указывать мне, где злиться, а где не стоит? Моя жизнь начинает реально смахивать на затянувшуюся экскурсию в дурдом, только вот теперь уже не знаю — пациент я или случайный посетитель.

Поэтому я сейчас сижу на полу и смотрю на собственные дрожащие руки и прислушиваюсь к звукам за дверью, радуясь тому, что твердая опора есть хотя бы у моей задницы. Но вечно так сидеть не получится. Рамзин никогда не отличался долготерпением и наверняка скоро вломится, наплевав на хлипкую защелку и, может даже, заберется ко мне в душ. При этой мысли начавшие проясняться мозги снова накрыло волной паники, а ноги ослабли от осознания, какой позорной будет моя реакция, если он это сделает. Окажись он сейчас как раньше кожа к коже, я сама наброшусь на него или по меньшей мере буду жрать глазами, как оголодавшая самка. Снова захотелось побиться головой об стену из-за собственной неспособности не отзываться всем существом на сам факт присутствия этого невыносимого мужика. Ну почему, почему все так? Почему мне хоть мешок на голову одень, не пропускающий ни свет, ни запахи, ни звуки, я все равно буду ощущать, точно знать, что он рядом, и трястись каждой клеткой от вожделения? Почему это я вечно оказываюсь проигравшей в этой борьбе между моим упрямством и жаждой свободы и его убийственной, сносящей все препятствия гравитацией долбаной черной дыры? Неужели мне, однажды уже попав в зону ее досягаемости, так и падать вечно и никогда так и не достигнуть дна, чтобы хоть оттолкнуться для рывка наверх?

Я ударила кулаками по полу, приводя болью свои расплавившиеся мозги хоть в какое-то подобие порядка и, встав, быстро разделась. Буду действовать как уж выходит и надеяться, что эта причудливо вихляющая линия моей жизни все же вывезет и меня, и малыша туда, где можно будет хоть ненадолго расслабиться. Встав под горячие струи, я подставила им лицо и позволила себе на секунду представить, как бы это было. Хоть на денек опять вспомнить, что такое беспечность и отсутствие проблем. Когда тебе не нужно думать, что любой, кто даже заботиться о тебе только потому, что позже собирается использовать по собственному усмотрению. Когда такое было в моей жизни? Когда хоть кто-то давал мне тепло просто так, просто делясь им, а не рассчитывая поиметь что-то в ответ? Только тогда, когда в моей жизни была мама? Но я уже почти не помню, как это ощущается. Не могу с точностью даже сказать, было ли все так, или воображение услужливо дорисовывает утраченные кусочки. И еще те короткие моменты покоя, что были рядом с немного озабоченным, но искренним и по настоящему добрым Сёмкой. Те дни я помню в подробностях. Но это было скорее уж похоже на то, как если ты пришел ненадолго погреться у чужого очага. Тебя добровольно впустили и тебе даже рады. Это тепло было не ворованным, но и моим тоже не было. Накатило слишком хорошо знакомое по прошлому чувство безмерного одиночества и дикой жалости к себе, от которых хочется выть и рыдать в голос. Оно было как приливная тяжелая волна, накрывающая с головой, а сам ты лежишь как прикованный и не можешь вырваться обратно к живительному воздуху. Слёзы хлынули потоком, будто кто-то открыл надежно запиравший их вентиль. Но прокатившись по мне в этот раз, волна встретила преграду в виде ответного накатившего чувства безграничной любви и самого неподдельного в мире сочувствия от моего малыша. И это не просто обратило ее вспять, а испарило, как никогда и не было. И мне стало стыдно за такую несвоевременную слабость. И снова вернулся гнев на себя, на Рамзина, на все эти гребаные обстоятельства, перекрутившие нас в тугие клубки, как стальную проволоку. На мои проклятые эмоции, ведущие себя в последнее время, будто взбесились и совершили десяток сальто за какие-то полчаса.

— Ничего, это просто чертовы гормоны, будь они неладны, — пробормотала, уж не зная, оправдывать себя или извиняться перед малышом. — Вот посмотришь, какой упертой, невозмутимой может быть твоя мама, когда все это закончится. Честное слово! Ты еще сможешь мною гордиться и восхищаться и будешь говорить друзьям во дворе: «Вон, смотрите, это моя мама! Она у меня вообще кремень!»… Или нет… лучше алмаз… А что? Алмаз же гораздо тверже, а главное — намного красивее!

Стоя под душем и шепча себе под нос всякую чушь, я ощущала, как постепенно успокаиваюсь, позволяя всему плохому утечь вместе с водой. Ну и пусть это только совсем ненадолго и скоро нужно будет окунуться в едкую трясину тяжких вопросов и противоречий. Сейчас у меня минутка покоя.

— Яна, ты в порядке? — ну вот, она закончена.

Я напряглась, ожидая, что следующим будет бесцеремонный удар по двери и явление Рамзина народу во всей красе. И при этом как-то совсем упустила, что стоило бы ответить.

— Яна?! — уже не голос, а откровенный рык за дверью, от которого перехватывает дыхание. Говорю же, терпение не стоит первым пунктом в рамзинском списке добродетелей. Если такой список вообще мог бы существовать.

— Со мной все нормально! — кричу, не особо, впрочем, надеясь, что это удержит уже разгневанного хищника с той стороны и даже протираю стекло, ожидая его эпичного появления.

Но проходит минута, другая… и-и-и… ничего. Никто не выносит дверь и не вламывается ко мне в душ. Никто не лапает, не говорит похабщину и не испытывает моё либидо на прочность.

На долю секунды ощущаю острое иррациональное чувство, весьма напоминающее разочарование. Хотя с