– И над чем, скажи на милость, ты так хохотала, когда хлопнулась эта штука? – осведомился я у Зельды, когда мы наконец покатили дальше с осмотрительной скоростью пять миль в час.

Она хихикнула вдогонку былому веселью:

– Ну, было в этом что-то такое – колесо скачет по улице как бешеное, а мы трюхаем следом, а у тебя на лице такое дурацкое выражение, и ты тянешь за экстренный тормоз и орешь, что она сейчас взорвется.

– Не вижу в этом ничего смешного, – резко оборвал ее я. – А представь себе, если бы я тоже смеялся и никто не потянул бы за экстренный тормоз, – где бы мы в итоге оказались?

– Скорее всего, примерно там же.

– Вот и нет.

– Вот и да. Машина все равно сама остановилась. Этот человек так сказал.

– Какой человек?

– Ну, солдат.

– Когда это он так сказал?

– Ну, тогда. Сказал, что экстренный тормоз автоматически отсоединился, когда отлетело колесо. Так что ты мог спокойно смеяться, это ничего бы не изменило.

– Все равно, в принципе я был прав.

– Зато я развлеклась, а ты нет, – а ведь мы поехали развлекаться.

Оскорбленный столь пренебрежительным отношением к моим подвигам, я остановился перед «Нью-Уиллардом» – и тут немедленно нарисовалась новая проблема. А пустят ли нас туда? Мы – я в особенности – мало напоминали почтенных и состоятельных людей, обычных клиентов модных отелей. Мой внешний вид можно было вкратце описать так: черно-ржавая руина. Руки мои представляли собой две серых полоски масла и грязи, а лицо напоминало физиономию чрезмерно старательного трубочиста. Зельда тоже была вся в пыли и, по ее женским меркам, выглядела куда менее презентабельно, чем я. Нам потребовалось собрать всю свою отвагу, чтобы оставить Самоходную Развалюху под презрительным присмотром швейцара и войти внутрь. Войти? Ворваться – куда более подходящее слово. Мы промчались через вестибюль, точно преступники, спасающиеся от погони, и взяли в оборот перепуганного портье, пустившись в многословные извинения.

– Мы приехали на шине – в смысле, на машине! – вскричал я в бурном порыве. – На шине из Коннектикута – в смысле, на машине. Нам нужны номер и ванна. Нам нужен номер С ВАННОЙ!

Я понимал, как важно с первой же минуты дать ему понять, что мы не принадлежим к содружеству записных замарашек и что достаточно некоторого количества горячей воды, чтобы из грязных коконов выпорхнули две прекрасные бабочки.

Он принялся вяло рыться в своем гроссбухе. Я понял, что нужно надавить посильнее.

– Снаружи стоит мой «экспенсо» – мой «ЭКСПЕНСО»! – Я сделал паузу, давая ему возможность провести мысленную параллель между «экспенсо» и несметным богатством, а потом прибавил: – А в Вашингтоне есть автомастерская? В смысле, поблизости? В смысле, не прямо в отеле, а неподалеку? Видите ли, мой…

Он поднял голову и бесстрастно посмотрел на меня. Я выдавил на лицо примирительную ухмылку. Тогда он поманил коридорного, и мы мысленно приготовились к насильственному изгнанию. После чего он заговорил – и слова его прозвучали как благословение.

– Номер две тысячи сто двадцать семь, – произнес он с полным присутствием духа. – До ближайшей мастерской два квартала. Там чинят машины любых марок.

Я порывисто склонился над стойкой и пожал ему руку.

Часть вторая

V

Вашингтон, что известно большинству американцев, принято считать столицей Соединенных Штатов. Его население, включая дипломатов, представляющих давно свергнутые правительства, равняется… впрочем, полагаю, что эти в высшей степени полезные сведения лучше вынести в отдельное приложение в конце книги. Лучше расскажу о том, как мы пробудились, исполненные энтузиазма, с мыслью, что до Виргинии – а это уже настоящий Юг – всего час пути. Мы заказали великолепный завтрак в постель; единственное, что слегка подпортило нам радость, – это сообщение, что персиков в наличии нет. Зельда никогда раньше не видела Вашингтон, но не пожелала осматривать его достопримечательности – это занятие доставляет удовольствие только тем, кто умеет показывать и объяснять. Что касается меня, первым общественным зданием, которое я посетил, стала автомастерская: я пошел осведомиться, как Самоходная Развалюха провела ночь.

– Доброе утро, – приветствовал меня механик, обладавший безошибочным сходством с былым царем всея Руси. – Это ваша… машина?

Я мужественно сознался в этом. Он покачал головой – скорее грустно, чем гневно.

– На вашем месте, – произнес царь голосом, исполненным глубокой печали, – я бы избавился от нее при первой возможности – если получится. А если не получится и вы бы задержались тут на пару недель, я бы ее как следует подлатал, поменял колеса, клапана и кое-какие лампочки, разобрался бы с визгом и треском, прожег бы цилиндры, купил четыре новых покрышки и заказал новую ось заменить эту загогулину…

– Но с виду машина совершенно нормальная! – постарался разжалобить его я. – Разве что небольшой крен.

– Ладно, – с меланхолическим отчаянием изрек царь, – у меня тут двое рабочих с семи утра дожидаются. Пусть поставят новые колодки вместо тех, которые вы добили во время аварии. Часам к четырем, надеюсь, будет готово.

– К четырем? Но мне вечером нужно быть в Ричмонде!

– Быстрее нам не справиться, – вздохнул царь. – Кроме того, аккумулятор у вас умер. Обсох окончательно.

– Ничего не умер. Сейчас покажу. – Я подошел к аккумулятору и как следует его тряхнул. – Видите?

К вящему изумлению царя, аккумулятор ожил. Почему – не знаю. Знаю, что при регулярном сотрясении он возобновлял работу и потом вел себя нормально, иногда целую неделю.

– Так вы на колеса свои посмотрите. Вон то, в резиновых ошметках. Или его кто-то перевязал старой тряпкой?

– Это Лазарь, – объяснил я вежливо.

– Да хоть и так. Мне-то казалось, что это гудстонов «Корд». В любом случае там живых спиц пара штук осталась. Кончится тем, что оно просто сплющится. Вы, можно сказать, едете на яйце.

Этим он меня пронял. Я схватил колесо и как следует его потряс – так же, как до того аккумулятор, но на сей раз совершенно безрезультатно. Спицы как ломаными были, так и остались. Еще он меня пронял в смысле кулачков, что было в общем-то нечестно, ибо я понятия не имел, что такое кулачок. Царь объяснил, что их в моей машине восемь штук и они удерживают на месте некую вещь под названием «прокладка». Если бы их было тридцать два или по крайней мере шестнадцать, все было бы хорошо – а так прокладка окончательно распоясалась, и восьми кулачкам ее никак не удержать. Я спросил царя, не может ли он поставить еще восемь кулачков, на что он ответил, что