Сделав для Самоходной Развалюхи все, что можно, я оставил царя предаваться тихой романовской меланхолии и возвратился в «Нью-Уиллард», где обнаружил Зельду – одетую и объятую нетерпением. Я сообщил ей прискорбные новости.

– Поехали обратно, – тут же предложила она. – Мы туда никогда не попадем. Никогда. Лучше уж вернуться прямо сейчас. Только подумай, сколько у нас уходит денег. Вчера – семьдесят пять долларов. Еще пятьдесят, прежде чем мы выберемся из Вашингтона, – и тогда из наших двух сотен останется только восемьдесят.

Я объяснил, что вчера ведь потребовалось купить новую шину.

– Нам небось каждый день придется покупать по новой шине. Лазарь того и гляди лопнет от старости, а Санта-Клаус не протянет и ста миль.

– Я попрошу в банке, чтобы нам прислали телеграфом денег куда-нибудь в Южную Каролину, и все у нас будет в порядке.

Зельду, которая наивна до изумления, восхитила и ободрила возможность присылки денег, да еще и столь стремительной. Утро мы провели, постигая тот факт, что персики в Северной Америке вымерли, как динозавры. Мы даже начали сомневаться в том, что вообще когда-либо пробовали персик, – впрочем, в прошлом нам попадались картинки, на которых маленькие девочки что-то им втолковывали, а кроме того, мы знали, что соответствующее слово, пусть и отдающее мистикой, успело войти в английский язык. Бросив бесплодные поиски, мы остановились у газетного киоска и, дабы хоть как-то скоротать время, скупили открытки с изображениями всех вашингтонских церквей и разослали их, снабдив душеспасительными посланиями, всем нашим нерелигиозным друзьям.

Четвертый час пополудни прокатился по Пенсильвания-авеню и застал нас под дверями венценосного механика; полчаса спустя мы добавили еще одну порцию дребезга к коллекции древнего моста, через который в день паники и страха мчались прочь беглецы с Булл-Рана,[448] и четыре наших колеса покатились по земле Старого Доминиона[449].

Дул прохладный ветерок, несильный и освежающий. Приземистые холмы медленно взбирались в зеленом спокойствии к ребячливому небу. И вот пошли довоенные пейзажи – сумасбродные хижины, где обитали иссиня-черные джентльмены и их дамы в красноклеточных ситцах. До нас долетало теплое дыхание юга. Деревья здесь не сбрасывали с лихорадочной поспешностью свой лиственный покров, будто в испуге, что октябрь уже стремительно листает календарь; они помавали ветвями с томным высокомерием рук высокородной дамы. Солнце чувствовало себя здесь как дома, ласково дотрагиваясь до горестных руин некогда прекрасных вещей. Полвека прошло, а нам все еще попадались печные трубы и углы домов, обозначавшие места, где раньше стояли сельские поместья – которые мы населяли симпатичными призраками. Здесь, под веселой сенью глициний, когда-то цвела самая что ни на есть тихая жизнь – не то что всего в двадцати милях отсюда, на Лонг-Айленде с его улицами, суетой, бедностью и болью, но на бесконечных просторах империи, радиус которой очерчивался расстоянием, какое добрая лошадь может покрыть за утро, а законы которой зиждились исключительно на галантности, предрассудках и славе.

И в тот самый миг, когда мы осознали, сколь живописна Виргиния, мы осознали и то, что она сознательно выпячивает собственную живописность. Казалось, она с пронзительной подчеркнутостью лелеет свои анахронизмы, своих уцелевших, свои легенды о героизме побежденных, о бессилии перед пошлостью индустриализации. При всем великолепии ее истории было в ее душе нечто грубоватое и крикливое.

Около пяти мы добрались до Фредериксберга. Я попытался по памяти восстановить ход сражения – сам я при нем не присутствовал, но много о нем читал – и потерпел неудачу. Я нашел реку, холм и город, но после Гражданской войны все они странным образом сместились и оказались совсем не там. Словоохотливый заправщик рассказал нам, что отец его участвовал в битве, и изложил нам свою версию расположения противостоящих армий. Однако если он был прав, то все книги по истории беспардонно врали, три дюжины генералов дали заведомо ложные показания, а Роберт Ли на самом деле оборонял Вашингтон.

На закате мы въехали в Глушь – Глушь, где павшие мальчишки из Иллинойса, Теннесси и прибрежных городов все еще спят в болотах и лесистых топях, – но теперь на этой политой кровью земле лишь гудят цикады да колышутся сочные виноградные лозы. Дорога начала петлять между прудами со стоячей водой и сумеречными болотцами, и всякий раз, когда над нами ненадолго показывалось открытое небо, синева его делалась все гуще, а устье очередного туннеля серого мрака – плотнее и непрозрачнее. Наконец-то мы вынырнули из зеленого метро и обнаружили, что уже половина восьмого и глухая ночь. У меня отчего-то вдруг разыгрались нервы, и, когда приблизилась очередная рощица, я продвигался через нее с безуханной осторожностью, отчетливо ощущая нашу здесь неуместность всякий раз, когда низкий гул нашего мощного мотора прорывался сквозь зловещую завесу листвы.

Именно в этот момент – опасность подстерегала прямо за углом, но я этого еще не знал – Зельде вдруг вздумалось сесть за руль. Мы остановились на первой же прогалине и поменялись местами. Прошло десять минут. Ехать приходилось медленно, а мы – если верить путеводителю доктора Джонса, который я без особой пользы листал в свете недавнего приобретения, электрического фонарика, – все еще находились в сорока двух милях от Ричмонда, то есть дороги оставалось час с лишним. Мои невнятные опасения приняли форму конкретного страха: а что, если Лазарь с громоподобным хлопком отдаст богу душу прямо посреди заболоченной рощицы и мне придется его снимать – ежели позволят жабы, банши и бойцы, павшие в давних битвах.

С ноющей пустотой в груди я следил, как приближается очередной лес. Листья, шелестя, расступились, и пустота повела Зельду вперед – при этом ее отчаянно морочили наши косоглазые фары: одна из них освещала дорогу под колесами, а другая, в совершенно противоестественном угаре, озаряла потолок нашего древесного мирка.

Мы покатили вниз по нежданному склону и, продолжая медленно спускаться, как раз огибали некий темный водоем, когда на дорогу, ярдах в двадцати перед нами, внезапно шагнул человек. Свет опущенной фары на миг упал ему на лицо, и мы увидели, что оно – белое или коричневое, не определишь – скрыто черной маской, а в правой руке у него поблескивает револьвер. Впечатление, которое он на нас произвел, яркое и пугающее, длилось всего один миг; помню, я крикнул что-то неразборчивое, а потом прибавил: «Осторожнее!» – и попытался съехать по сиденью как можно ниже и Зельду увлечь за собой, – и в тот же миг на нас налетел порыв прохладного воздуха, лицо в маске оказалось в каких-нибудь десяти ярдах, и я