Я подобрал кусочек щебня и бросил его в канал. — Чужак!

Камешек шлепнул по воде и ушел на дно. Он меня обманул,скрылся. А я должен отплатить ему за Фанни.

«Да, еще Пег, — подумал я. — Надо ей позвонить».«Нет, нет, потом. Придется и ей подождать». Сердце у меня в груди колотилосьтак сильно, что казалось, оно вспенит воду и со дна поднимутся мертвецы. Самомое дыхание, боялся я, может расшатать буровые вышки. Я зажмурился, стараясьутишить и дыхание, и сердце.

«Чужак, — мысленно уговаривал я, — выходи. Фанниздесь, она ждет тебя. И леди с канарейками тоже ждет. И старик из трамвайнойкассы — вот он, рядом со мной. А Пьетро ждет, когда ты вернешь ему еголюбимцев. Выходи! Я здесь, мы все здесь, ждем тебя. Чужак!»

На этот раз он, видно, услышал.

И появился, чтобы разделаться со мной.

Он вылетел из черной воды, как пушечное ядро из жерла.

«Господи, — испугался я, — дурак! Зачем ты егозвал?»

Теперь он был не меньше десяти футов ростом! Карликпревратился в чудовище, мелкий жулик — в Гренделя[151].

Он налетел на меня, как дракон, выпустив когти, с воплями, свизгом, с хрипом. Обрушился, словно воздушный шар, наполненный кипятком. Всеего благие намерения, его миф о самом себе, логика совершаемых им убийств — всебыло забыто.

— Чужак! — кричал я.

Вся эта сцена напоминала замедленную съемку, что былоособенно страшно, словно я мог останавливать кадр за кадром и гадать, почему онтак поразительно вырос и изогнулся, вглядываться в его пылающие глаза, вискаженный ненавистью рот, в руки, которые в неистовстве сжимали железнымипальцами мой пиджак, рубашку, мое горло. Мое имя, как запекшаяся кровь, горелона его губах, пока он, перегибаясь назад, поднимал меня. Черная как смола водаждала.

«Господи, только не туда», — думал я. Железные дверильвиных клеток были широко распахнуты. Они тоже ждали.

— Нет!

Замедленная съемка кончилась. Завершилась молниеноснымпадением.

Подброшенные его бешенством, мы полетели вниз, хватая ртомвоздух.

Мы грохнулись в воду, как две бетонные статуи, и пошли кодну, сжимая друг друга в объятиях, словно охваченные безумной страстью,стараясь подмять под себя один другого и, наступив на спину поверженного,выбраться на поверхность, к свету и воздуху.

Погружаясь в воду, я, казалось, слышал, как Чужак молит,заклинает: «Ну тони! Тони! Тони!» — будто мальчишка, захваченный какой-тошальной игрой без правил, злится на противника, не желающего подчиняться.«Тони!»

Но теперь под водой нас уже никто не мог увидеть. Мыкрутились, вцепившись один другому в горло, словно два крокодила. Наверно,сверху это казалось схваткой пожирающих друг друга пираний. Или огромнымпропеллером, исступленно крутящим воду с радужными пятнами нефти.

И, пока я тонул, где-то в глубине мозга у меня вспыхивалслабый огонек надежды.

«Он впервые убивает по-настоящему, — наверно, думал я,хотя было ли время думать? — Но я живой, я не поддамся ему. Я боюсьтемноты больше, чем он боится жизни. Он должен это понять. Я должен победить!»

Но доказательств этому не было.

Мы еще раз перекатились в воде и налетели на что-то твердое,так что у меня вышибло весь воздух из легких. Львиная клетка. Чужак заталкивал,запихивал меня в открытую дверь. Я молотил руками и ногами. И вдруг, крутясь вбелой пене и водовороте брызг, сообразил:

«Господи! Да я же в клетке! Внутри. Все кончается тем, счего начиналось. На рассвете приедет Крамли и увидит в клетке меня! Я будуманить его из-за прутьев решетки. Господи!»

Легкие жгло, как огнем. Я пытался изловчиться и вырваться,хотел на последнем вздохе оглушить его криком. Хотел…

И вдруг борьба кончилась.

Руки Чужака разжались.

«Что это? — всполошился я. — Почему?»

Он почти совсем отпустил меня.

Я попробовал оттолкнуть его, но словно уперся в чучело, вочто-то, потерявшее способность двигаться. Будто я ворочал труп, сбежавший измогилы, а теперь пожелавший вернуться назад.

«Он сдался, — подумал я. — Он знает, что долженстать последним в списке. Знает, что не может убить меня. Я не гожусь в егожертвы».

Видимо, он и впрямь принял решение. Поддерживая Чужака, явидел его лицо — бледное лицо призрака, видел, как он содрогается, отпускаяменя на волю. Наконец-то я мог ринуться вверх — на воздух, к ночи, к жизни!

Сквозь темную воду я различил ужас, застывший у него вглазах, когда он открыл рот, сжал ноздри и выдохнул струю жутко светящегосявоздуха. Потом втянул в легкие темную воду и пошел ко дну — конченый человек,решивший покончить с самим собой.

Когда я почти вслепую, отчаянно гребя, подплыл к выходу изклетки, он плавал в ней, как окоченевшая марионетка. А я вырвался из-за решетоки рванулся вверх, отчаянно моля: «Хочу жить вечно, хочу увидеть туман, хочунайти Пег, где бы она ни была в нашем треклятом опасном мире».

Я выплыл на поверхность, в туман, который превратился внакрапывающий дождь. Голова у меня раскалывалась от боли, и я издал громкийвопль — вопль радости, что спасся, и вопль скорби. Казалось, зазвучал скорбныйголос всех тех, кто погиб в этот последний месяц и так не хотел погибать. Язахлебнулся, меня вырвало, я чуть снова не погрузился с головой, но все жедотащился до берега, выкарабкался из воды и сел ждать возле канала.

Где-то на краю света затормозил автомобиль, хлопнула дверца,раздались поспешные шаги. Из дождя вытянулась длинная рука, сильные пальцысжали мое плечо и стали меня трясти. Как в кадре, снятом крупным планом, передомной возникло лицо Крамли — словно лягушка под стеклом. Он склонился надо мной,как потрясенный отец над утонувшим сыном.

— Ну как вы? Живы? Все ничего?

Я, задыхаясь, кивнул.

Вслед за Крамли приближался Генри: он шел, принюхиваясь кдождю, боясь учуять страшный запах, но ничего дурного не слышал.

— Как он? — спросил Генри.

— Жив, — сказал я и действительно ощутил, что этоправда. — Слава Богу! Жив!

— А где Подмышки? Я должен рассчитаться с ним за Фанни.

— Я уже рассчитался, Генри, — проговорил я. Икивнул вниз на львиную клетку, где за решетками, как бледное желе, плавал новыйпризрак.