В такси Генри улыбался всем запахам и ароматам, хотя откудаони исходят, не видел.

— Шикарно! Ни разу не нюхал такси! А это наше новенькоеи едет быстро.

Я не смог удержаться и спросил:

— Генри, как ты умудрился скопить столько денег?

— Понимаешь, я играю на скачках, хотя лошадей не вижу,не трогаю и даже не могу их понюхать. У меня там друзья завелись. Ониприслушиваются и делают ставки. Знаешь, я больше ставлю и меньше проигрываю,чем зрячее дурачье. Так денежки и копятся. Когда набирается слишком много, яхожу к кому-нибудь из этих противных леди в бунгало рядом с нашим домом. Всеговорят, что они противные. Но мне-то плевать. Все равно ничего не вижу —слепой. Так что вот так. Где мы?

— На месте, — объяснил я.

Мы остановились в захудалой части Голливуда, южнее бульвара,в переулке за каким-то зданием. Генри потянул носом.

— Это не Подмышки, но кто-то из таких же. Держи уховостро.

— Сейчас вернусь.

Я вышел из машины. Генри остался на заднем сиденье — глазабезмятежно закрыты, трость на коленях.

— Буду прислушиваться к счетчику, чтобы не бежалслишком быстро.

Сумерки уже успели уступить место темному вечеру, пока я,шагая по переулку, разыскал вход в здание, над задними дверями которогокрасовалась наполовину потухшая неоновая вывеска с изображением двуликого богаЯнуса, глядящего в разные стороны. Одно из его лиц было почти смыто дождем, даи второе вот-вот должна была постичь та же участь.

«Даже у богов, — подумал я, — выдаются неудачныегоды».

Извиняясь и прося прощения, я пробирался вверх по лестницемимо молодых, но со старыми лицами парней и девушек, скорчившихся наступеньках, как побитые собаки; все курили и никто не обращал на меня внимания.Наконец я поднялся на верхний этаж.

Помещение редакции, казалось, не убирали со временГражданской войны. Весь пол, каждый его дюйм, был завален, засыпан, забросанбумагами. На столах и подоконниках лежали сотни пожелтевших, пожухлых старыхгазет. А три корзины для мусора пустовали. Те, кто швырял в них скомканнуюбумагу, видно, всякий раз промахивались, и таких промахов было не меньшедесятков тысяч. Я шел через это бумажное море, доходившее мне до щиколоток,давя старые сигары, окурки и, судя по хрусту их крошечных ребер, тараканов. Подзаваленным бумажными сугробами столом я увидел брошенную телефонную трубку,взял ее и послушал.

Я подумал, что услышу, как шумят машины под окнами миссисГутиеррес. Балда! Она-то уж, наверно, давно повесила свою трубку.

— Благодарю, что подождали, — сказал я.

— Эй вы, что надо? — спросил кто-то.

Я повесил трубку и обернулся.

Через бумажное море ко мне продвигался высокий костлявыймужчина, на кончике его длинного худого носа висела прозрачная капля. Желтые отникотина глаза осмотрели меня с ног до головы.

— Я звонил сюда полчаса назад, — кивнул я на трубку. -толькочто закончил разговаривать сам с собой.

Он уставился на телефон, поскреб в затылке, и наконец донего дошел смысл моих слов. Изобразив слабое подобие улыбки, он протянул:

— Во-от гадство!

— Точно то же подумал и я.

Я заподозрил, что он гордится тем, как пренебрегаеттелефоном, — куда эффектней самому сочинять новости.

— Слушай, парень, — сказал мужчина, которогоосенила новая идея — видно, он был из тех сообразительных, кто вытаскиваетмебель из дому, когда ему нужно загнать в хлев коров. — А ты случаем не излегавых?

— Нет, я пудель.

— Что, что?

— Помнишь фильм «Пара черных ворон»?

— Что?

— Шел в двадцать шестом году. Там еще двое белыхтолкуют о пуделях? Ладно! Забудь! Это ты писал? — И я протянул емустраницу «Зеленой зависти» с грустнейшим призывом в самом низу.

Он прищурился на газету.

— Черт, нет, не я. Но все по закону. Это прислали.

— А тебе не пришло в голову, что может натворить такоеобъявление?

— О чем ты говоришь? Мы же их не читаем, станем мы!Печатаем, и делу конец. У нас свободная страна, верно? Ну-ка дайвзглянуть. — Он выхватил газету и, шевеля губами, стал читать. — Ах,это! Черт! Здорово! Вот хохма, да?

— И тебе невдомек, что кто-то мог прочесть эту гнусь ирешить, что это правда про него?

— Им же хуже. Слушай, парень, а катился бы ты отсюдавон! И без тебя тошно! — Он сунул мне в руку газету.

— Без домашнего телефона этого шутника я не уйду!

Он остолбенел, заморгал глазами, потом расхохотался.

— Да это секретная информация. Никому знать неположено. Хочешь ему написать — пожалуйста. Мы перешлем. Или он зайдет, самзаберет.

— Но мне надо срочно. Тут один человек умер и… — Однакозавод у меня вдруг кончился. Я снова глянул на окружавшее нас бумажное море и,еще ни о чем толком не помышляя, вынул из кармана коробок спичек.

— Как у вас тут начет пожароопасности? — спросиля.

— Какая еще пожароопасность? Иди ты к чертовойматери! — Он обвел горделивым взглядом вороха бумаги годичной давности,пустые банки из-под пива, брошенные прямо на пол бумажные стаканчики, старуюобертку от гамбургеров. Его прямо-таки распирало от самодовольства. Глазазаискрились, когда его взгляд упал на картонки от молока, стоящие наподоконниках и активно вырабатывающие пенициллин, рядом с ними валялись кем-тосброшенные мужские трусы — завершающий штрих в этом хаосе.

Я чиркнул спичкой, чтобы привлечь его внимание.

— Эй! — воскликнул он.

Я задул первую спичку, показывая ему, какой я покладистый,но, поскольку никакого желания помочь он так и не выказывал, я зажег вторую.

— А что, если я случайно уроню ее на пол? Он сноваокинул взглядом пол. Бумажное море шуршало и ласкало его щиколотки. Урони яспичку, и огонь доберется до него в считанные секунды.

— Не посмеешь ты бросить, — сказал он.

— Да? — Я задул эту спичку и зажег третью.

— Ну и чувство юмора у тебя! Сволочное! Я уронилспичку. Он завопил и подпрыгнул.

Я наступил на пламя, прежде чем оно успело распространиться.

Он набрал полную грудь воздуха и разразился руганью.

— Катись отсюда к чертовой матери! Катись, говорю!