С любовью Дону Конгдону, благодаря которому возникла этакнига, и памяти Реймонда Чандлера, Дэшила Хэммета, Джеймса М. Кейна и РоссаМакдональда, а также памяти моих друзей и учителей Ли Брэкитс и ЭдмонаГамильтона, к сожалению ушедших, посвящается.

Тем, кто склонен к унынию, Венеция[1] в штатеКалифорния раньше могла предложить все, что душе угодно. Туман — чуть ли некаждый вечер, скрипучие стоны нефтяных вышек на берегу, плеск темной воды вканалах, свист песка, хлещущего в окна, когда поднимается ветер и заводитугрюмые песни над пустырями и в безлюдных аллеях.

В те дни разрушался и тихо умирал, обваливаясь в море, пирс,а неподалеку от него в воде можно было различить останки огромного динозавра —аттракциона «русские горки», над которым перекатывал свои волны прилив.

В конце одного из каналов виднелись затопленные, покрытыержавчиной фургоны старого цирка, и если ночью пристально вглядеться в воду,заметно было, как снует в клетках всякая живность — рыбы и лангусты,принесенные приливом из океана. Казалось, будто здесь ржавеют все обреченные нагибель цирки мира.

И каждые полчаса к морю с грохотом проносился большойкрасный трамвай, по ночам его дуга высекала снопы искр из проводов; достигнувберега, трамвай со скрежетом поворачивал и мчался прочь, издавая стоны, словномертвец, не находящий покоя в могиле. И сам трамвай, и одинокий,раскачивающийся от тряски вожатый знали, что через год их здесь не будет,рельсы зальют бетоном, а паутину высоко натянутых проводов свернут и растащат.

И вот тогда-то, в один такой сумрачный год, когда туманы нехотели развеиваться, а жалобы ветра — стихать, я ехал поздним вечером в старомкрасном, грохочущем, как гром, трамвае и, сам того не подозревая, повстречалсяв нем с напарником Смерти.

В тот вечер лил дождь, старый трамвай, лязгая и визжа, летелот одной безлюдной засыпанной билетными конфетти остановки к другой, и в немникого не было -только я, читая книгу, трясся на одном из задних сидений. Да, вэтом старом, ревматическом деревянном вагоне были только я и вожатый, он сиделвпереди, дергал латунные рычаги, отпускал тормоза и, когда требовалось,выпускал клубы пара.

А позади, в проходе, ехал еще кто-то, неизвестно когдавошедший в вагон.

В конце концов я обратил на него внимание, потому что, стояпозади меня, он качался и качался из стороны в сторону, будто не знал, кудасесть, — ведь когда на тебя ближе к ночи смотрят сорок пустых мест, труднорешить, какое из них выбрать. Но вот я услышал, как он садится, и понял, чтоуселся он прямо за мной, я чуял его присутствие, как чуешь запах прилива,который вот-вот зальет прибрежные поля. Отвратительный запах его одеждыперекрывало зловоние, говорившее о том, что он выпил слишком много за слишкомкороткое время.

Я не оглядывался: я давно по опыту знал, что стоит поглядетьна кого-нибудь — и разговора не миновать.

Закрыв глаза, я твердо решил не оборачиваться. Но это непомогло.

— Ox, — простонал незнакомец.

Я почувствовал, как он наклонился ко мне на своем сиденье.Почувствовал, как горячее дыхание жжет мне шею. Упершись руками в колени, яподался вперед.

— Ox, — простонал он еще громче. Так мог молить опомощи кто-то падающий со скалы или пловец, застигнутый штормом далеко отберега.

— Ох!

Дождь уже лил вовсю, большой красный трамвай, грохоча,мчался в ночи через луга, поросшие, мятликом, а дождь барабанил по окнам, икапли, стекая по стеклу, скрывали от глаз тянувшиеся вокруг поля. Мы проплыличерез Калвер-Сити[2], так и не увидев киностудию, и двинулисьдальше, — неуклюжий вагон гремел, пол под ногами скрипел, пустые сиденьядребезжали, визжал сигнальный свисток.

А на меня мерзко пахнуло перегаром, когда сидевший сзадиневидимый человек выкрикнул:

— Смерть!

Сигнальный свисток заглушил его голос, и ему пришлось повторить:

— Смерть…

И опять взвизгнул свисток.

— Смерть, — раздался голос у меня заспиной. — Смерть — дело одинокое!

Мне почудилось — он сейчас заплачет. Я глядел вперед напляшущие в лучах света струи дождя, летящего нам навстречу.

Трамвай замедлил ход. Сидевший сзади вскочил: он былвзбешен, что его не слушают, казалось, он готов ткнуть меня в бок, если я хотябы не обернусь. Он жаждал, чтобы его увидели. Ему не терпелось обрушить на менято, что его донимало. Я чувствовал, как тянется ко мне его рука, а может быть,кулаки, а то и когти, как рвется он отколошматить или исполосовать меня, ктоего знает. Я крепко вцепился в спинку кресла передо мной.

— Смерть… — взревел его голос.

Трамвай, дребезжа, затормозил и остановился.

«Ну давай, — думал я, — договаривай!»

— …дело одинокое, — страшным шепотом докончил он иотодвинулся.

Я услышал, как открылась задняя дверь. И тогда обернулся.

Вагон был пуст. Незнакомец исчез, унося с собой своипохоронные речи. Слышно было, как похрустывает гравий на дороге.

Невидимый впотьмах человек бормотал себе под нос, но двери стреском захлопнулись. Через окно до меня еще доносился его голос, что-то насчетмогилы. Насчет чьей-то могилы. Насчет одиночества.

Трамвай дернулся и, лязгая, понесся дальше сквозь непогоду,мимо высокой травы на лугах.

Я поднял окно и высунулся, вглядываясь в дождливую теменьпозади.

Я не мог бы сказать, что там осталось — город, полный людей,или лишь один человек, полный отчаяния, — ничего не было ни видно, нислышно.

Трамвай несся к океану. Меня охватил страх, что мы в негосвалимся. Я с шумом опустил окно, меня била дрожь. Всю дорогу я убеждал себя:«Да брось! Тебе же всего двадцать семь! И ты же не пьешь». Но…

Но все-таки я выпил.