Мне было лет пять или шесть (отец тогда еще жил с нами), иmaman зачем-то сменила у нас с сестрой гувернантку. Может, та, прежняя, вышлазамуж или потребовала прибавки к жалованью, точно теперь не припомню. Новаябыла какая-то толстая немка в пенсне на уродливом, курносом, словно бы нарочновздернутом вверх носу. Вдобавок она слегка косила, поэтому мы назвали ее«круммес фрейлейн». Она обожала кисель и за каждым обедом спрашивала с жадныминтересом: «А кисел болше нет?» Подозреваю, это вообще была латышка, котораясебя выдавала за немку, но наша maman прельстилась ее скромными требованиями и охотнонаняла это скучное, лживое, занудное, хитрое и жестокое существо. Даже имя унее было злобное – Ирма.

Ее жестокость к нам особенно проявлялась во время навиваниялоконов. Это вообще была ужасная процедура: на ночь наши с сестрой волосынакручивали на папильотки, мы в них спали, а утром папильотки снимали икудряшки наверчивали на особую гладкую палку. Потом собирался на макушке кок, вкоторый продергивали ленту и завязывали бант, напоминающий диковинную бабочку,а локоны в строгом порядке распределялись вдоль щек. Снимание папильоток нашановая гувернантка превращала в изощренную пытку, причем от нас – «хорошихдевочек!» – требовалось сидеть на высоких стульях без движения, без оха-вздоха,не то фрейлейн пожалуется maman, которая нас непременно выпорет. Сколько слезмы с сестрой пролили…

Какое-то время мы с Леркой терпели, но наконец настал этомупредел. Лерка беспрестанно рыдала – она вообще была плакса, в отличие отменя, – а я решила действовать. Я пошла в сад, на клубничные грядки, гдевызрела огромная и роскошная виктория… Помню, тогда мне виделся особенный смыслв том, что ягода моя тезка, ведь меня тоже зовут Викторией! Ну так вот, я пошлав сад и выбрала самую большущую, просто-таки какую-то сказочную ягоду, пузатую,толстенную, и спрятала ее под передничком. Затем я прокралась в буфетную, гдена столе стоял судочек: солонка и перечница. Заранее я припасла маленькийперочинный ножичек и теперь осторожно срезала этим ножичком верх клубничины, апотом долго и терпеливо выковыривала ее мясистое, сочное нутро. Наконец выемкабыла готова, и я заполнила ее сыпучим черным перцем. Прикрыла ее верхом ссохранившимся зеленым хвостиком, взяла двумя пальчиками и пошла в сад, гдепротивная Ирма сидела рядом с maman и своим противным голосом что-то ей противнозудела. Может быть, она жаловалась, что мы с сестрой ее не любим… Помню, какаяизумленная сделалась у нее физиономия, когда я протянула ей клубничину сословами:

– Voilа, mademoiselle, quelle belle fraise! Je l’aicueilliй pour vous!![30]

Разумеется, эта дурища не заподозрила ничего плохого.Расплывшись в улыбке: «Merci, mon enfant!» – она взяла начиненную перцемклубничину и положила в рот.

Целиком! Даже не откусив!

Я предполагала, каким будет результат, но такого успехасвоей диверсии даже не ожидала. Ирма побагровела, начала чихать и кашлять;наконец догадалась выплюнуть ягоду. Я не слишком-то хорошо помню, что былодальше, все происходило будто в тумане от страха: вроде бы maman схватила меняза руку и потащила в пустой мезонин, там и заперла, сказав, что я не выйду,пока не попрошу у Ирмы прощения. При этом у maman было какое-то странное,дрожащее лицо. Тогда мне казалось, что она едва сдерживает рыдания от жалости кгувернантке, а теперь-то я понимаю, что она давилась смехом.

Гувернантка немедленно уволилась, ну да бог с ней. Я твердоосознавала: если бы мне выпал случай подсыпать Анне в клубнику не перцу, а яду,я бы это сделала, непременно сделала!

Знать про себя такое было страшно, поэтому я встряхнулась,заставив свои мысли вернуться к Максиму: ведь это его я пришла проводить впоследний путь, с Анной уже все было кончено навсегда (я так считала в тупору). Но думать о Максиме мне было нечего: ведь я его почти не знала.Вспоминала сверканье его глаз, обворожительные движения: он был упруг, словнохищник, он не танцевал – он жил танцем… Больше ничего о нем не приходило напамять. Он вообще не успел ничего в жизни, никак не смог проявить себя. Вотличие от Никиты, ровесником которого он был, Максим не воевал: учился вуниверситете, изучал мертвые языки. Очень они ему пригодились, ничего нескажешь! Пригодилось ему только унаследованное от матери умение прекраснотанцевать да удивительный, редкостный талант очаровывать всех женщин, которыетолько встречались на его пути.

Я часто изумлялась, отчего Анна, женщина очень сильная, такневероятно, ошалело, постыдно влюбилась не в Никиту, который был в моих глазахвоплощением рыцаря без страха и упрека (несмотря на то что я видела в томуединенном кабинетике, я продолжала глубоко уважать в нем сильного,благородного мужчину), а в безвольного мальчишку. Но теперь, по истечении этихбесконечных лет, много чего повидав и испытав, я признаю: Никита, да и любойдругой мужчина не обладали даже десятой долей того очарования, которым был визбытке наделен Максим!

Я была влюблена в Никиту, когда познакомилась с братом Мии,не то, думаю, и я не устояла бы перед этим фейерверком обаяния.

В его смехе, голосе, во всей повадке, а главное – во взглядебархатно-черных глаз было что-то невероятно обольстительное. С особами другогопола он обращался с одинаковой фамильярной чувственностью, которая сразу жезаставляла женщину загораться и думать, что эта чувственность возбуждена лишьею одной. И у нее немедленно возникало столь сильное влечение в этомугубительному красавцу, что разум не успевал вмешаться – она уже была влюблена.

А между тем Максим был величайший мистификатор на свете! Ковсем он подходил одинаково дружески и бесстыдно, его чувственность была лишьвидимостью, его животный магнетизм, которому никто не в силах былпротивиться, – игрой. Он больше всего на свете обожал флирт, отнюдь ненамереваясь отправляться в постель со всем этим полчищем охочих до него,молодых и не слишком молодых, красивых и вовсе некрасивых дам всехнациональностей. Предмет любви многих и многих, сам он не любил никого. Но ведькак-то удалось Анне залучить его в свои объятия… Каким образом? Неужели толькоденьги влекли его? Или она все же сумела растопить это ледяное сердце? Почемуей удалось то, что не удавалось никому?

Мия сидела у изголовья гроба рядом с какой-то женщиной. Язнала, что матушка ее и Максима слегла, поэтому решила, что это какая-тородственница Муравьевых или приятельница матери. На подругу Мии, служившую, какя уже писала, в модном доме, эта особа совершенно не походила: слишком уж былабесцветна, хотя одета недурно, пусть и скромно из-за траура. И вдруг,приглядевшись к ее уныло-добродетельному личику, я узнала Настю Вышеславцеву!Ту самую певицу, которая вылетела из «Черной шали» фактически по вине Мии.