Мог это совершить также и другой человек, имя которогопостоянно вертелось в моей голове. Однако следствие в его сторону даже невзглянуло – прежде всего потому, что на время совершения убийства у негоимелось неоспоримое алиби. Подтверждал это алиби граф Львов, водитель такси. Ноя-то прекрасно знала, что Львов – друг подозреваемого, что, как и многиерусские, как даже и мой муж, жизнью ему обязан, а потому пойдет ради него накакое угодно клятвопреступление, поэтому для меня ничего неоспоримого в алиби Никитыне было.

Да, думаю, уже вполне понятно, какое имя крутилось у меня вголове, какого человека я считала способным убить Анну и Максима… больше того,я почти не сомневалась в том, что это сделал именно он.

А почему бы и нет? Разве он не был так же близок с этойженщиной, так же болезненно влюблен в нее, как и мой отец? Разве не был так жеобманут, брошен ею?

Я почти утвердилась в своих подозрениях, как вдруг вразговорах полицейских зазвучало имя другого убийцы.

Им была названа… сама Анна.

Кто-то из следователей обратил внимание: Анна, которая веласчета в ресторане весьма небрежно, занималась подведением итогов от случая кслучаю (поэтому «Черная шаль» лишь по видимости представляла собой надежное,процветающее предприятие, а на самом-то деле едва держалась на плаву!), занесколько дней до своей скоропостижной смерти вдруг подбила, как говорится, всебабки, подвела все итоги, выплатила жалованье персоналу, разочлась со всемикредиторами-поставщиками, так что ее компаньонам досталось если не бог весть какоебогатое, то хотя бы свободное от бремени долгов наследство. Служащие, которыепрежде втихомолку страдали от ее придирчивого нрава, единодушно уверяли, чтопоследние дни она была совершенно другой, забыла былую вздорность, наговорилакаждому множество приятных слов, а наш адмирал-швейцар признался, что Аннапросила у него прощения за тот давний случай, когда чуть не уволила его из-занесчастной кошки. Мой отец вообще не мог без слез вспоминать последние дни еежизни и уверял, что такой нежности и заботы он не встречал от своей страннойжены никогда, даже в лучшие времена их молодости и любви.

– Она прощалась со мной, а я этого не понял! –угрюмо твердил отец.

А Никита… Никита неохотно предъявил следователю письмо,которое получил в тот самый день, когда умерли Анна и Максим. Письмо было отАнны. Я не читала этого послания, но читал отец. По его словам, оно было оченьдружеское и очень печальное. Анна просила у Никиты прощения за все то зло,которое ему причинила, благодарила за ту заботу, которую он о ней проявлял впрошлом, настоящем и, она не сомневается, проявит и в будущем.

– Что это значит? – спросила я сдавленным отревности голосом. – Какой еще заботы она от него ждет? В каком будущем?

Отец посмотрел на меня пристально. Не знаю, догадывался лион о моей любви, но даже если прежде – нет, то уж сейчас-то всяко должен былдогадаться!

По лицу его прошла тень.

– Думаю, Анна надеялась, что Никита никому и никогда непозволит порочить ее память, – ответил он очень сдержанно. – Для меняэта строка значит только одно: она сама избрала свою участь.

– Сама избрала свою участь… – повторила я. –То есть она убила себя и убила Максима?! Она дважды грешница: самоубийца иубийца?! Она… она…

Отец отвернулся, и я осеклась, хотя у меня еще много словрвалось с языка.

Значит, Анна покончила с собой и убила своего любовника,дабы не расставаться с ним! Кажется, древние скифы следовали таким же обычаям,однако там наложниц убивали во время погребения их господина. Да и в Индии,насколько мне известно, еще существовал обряд сати – самосожжения вдовы напогребальном костре супруга. Мужчины не хотели отправляться в последний путьбез тех, кого любили… ну вот Анна и последовала их примеру, даром что былаженщина.

Если бы следствие пришло к такому выводу, что бы означалоэто для нас? Для меня – только то, что больше не существует угрозы свободемоего отца, что я могу не видеть убийцу и в Никите. Но для отца такой выводдознания означал бы новое горе. Ведь он тогда не сможет похоронить свою любимуюжену по православному обряду: ни один священник в мире не согласился бы отпетьсамоубийцу! Утешало отца лишь одно: Анна в Бога не верила, ей было совершеннобезразлично, состоится это отпевание или нет, будет она лежать в освященнойземле или где-нибудь за оградой христианского кладбища.

Словно сам себя успокаивая, отец вдруг сказал:

– Теперь все, каждое ее слово кажется исполненнымособенного значения. Мы недавно были в «Комеди Франсез» и что-то вдругзаговорили об Адриенне Лекуврер. Поскольку она была актрисой, то естьсуществом, презираемым церковью, ее после смерти предали земле без траурнойцеремонии, без церковных песнопений, даже без гроба. А ведь Адриенна былавеличайшей актрисой своего времени, сам Вольтер восхищался ею, любил ее… он-тои проводил ее в последний путь, написал ей эпитафию. Анна вспомнила об этом исказала: «Все в мире суета сует и всяческая суета. Если уж с великолепнойАдриенной люди обошлись столь жестоко, чего же ждать от них мне, со всеми моимипричудами? Одно утешение – Бог меня простит! А где будет лежать мое тело – нукакое это имеет значение?!»

Отец был прав: теперь каждый поступок Анны наполнялся новымсмыслом – она готовилась к вечной разлуке с близкими. Ведь муж был очень близокей, несмотря на то что она обманывала его всю жизнь и готовилась обмануть дажев смерти, уйдя в могилу в объятиях другого мужчины. Нет, Анна вспомнилаАдриенну Лекуврер не только потому, что готовилась совершить самоубийство!Адриенна была отравлена герцогиней де Брульон, приревновавшей к нейблистательного герцога Мориса Саксонского. Опять же – отравление, ведь Аннаотравилась сама и отравила Максима… Вот только чем, если следов яда так и ненашли?!

Хоть мы, семья, уже почти смирились с возможным выводом осамоубийстве и убийстве, однако следствие все продолжалось. В глубине души я удивлялась:отчего это французская полиция так долго возится со скандальной кончиной двухрусских эмигрантов? В закоулках Пигаля, в позорных комнатенках, где обиталитеперь бывшие насельники бывшей великой Российской империи, свою смертьнаходили многие беженцы: кто угасал от голода, кто был убит в пьяной драке, ктокончал с собой, не выдержав этой новой жизни, – однако циники-французы наэто смотрели философски, как на смерть всех клошаров, которые и живут-то радитого, чтобы умереть.

Я ничего не понимала в причинах затянувшегося дознания, ктому же мне казалось, что мужчины мне сообщают не все, выдают лишь какие-тообрывки сведений. Меня это ужасно раздражало, и, конечно, я только и знала, чтодосаждала Роберу расспросами. Он уверял, что никто и ничего от меня нескрывает, но, похоже, ему было неприятно, с какой ненавистью я говорю о своейпокойной мачехе.