Воспоминание о Филиппе вдруг царапнуло за душу… и ушло. На его место заступило другое.

Тугра Баязеда.

Заключённый в ней Дар Пророка.

Если сейчас она спрячется в безмятежный эстрейский садик — то как скоро вспомнит об отцовском наследстве? Конечно, можно сказать, что оно ждало её много лет, значит, подождёт ещё немного, но… Ей надо было поговорить со знающими и мудрыми людьми не только о тугре.

Она опустила голову. Сказала обречённо, со вздохом:

— Всё же… в Лютецию.

***

Филипп де Камилле, самый сдержанный дворянин во Франкии, «сухарь и педант», по выражению немногих друзей, что не мешало ему быть блестящим дипломатом и фехтовальщиком, а помимо прочего — ходячей энциклопедией и личностью уважаемой в высших кругах, как в столице Франкии, так и в Константинополе, проснулся от восхитительного, дразнящего ноздри, запаха, знакомого с детства. В какой-то миг почудилось, что он снова семилетний робкий мальчуган, что колени и ляжки ноют привычно, от вчерашних слишком усердных занятий верховой ездой, а счёсанные об траву ладони до сих пор саднят после неудачных вылетов из седла, иных причин просто не может быть. Не пройдёт и получаса, как ему вновь придётся отбивать зад в слишком большом, «взрослом» седле: наследник де Камилле должен уметь приспосабливаться ко всему, чтобы быть лучшим! И опять закрутится: уроки в учебной комнате, жёсткий нрав гувернёра, бывшего ландскнехта, битьё линейкой по пальцам, быстрый дежурный взгляд отца, приступающего к завтраку далеко за полдень, но исправно здоровающегося с сыном каждый день и небрежно интересующегося его делами… раз уж матери не до того… Это всё будет позже. Но не особо гнетёт, поскольку прямо сейчас маленького Филиппа поджидает кружка восхитительного горячего молока, вкусная булочка или пирожок, тайком добытые с кухни и оставленные рядом с кроватью доброй Наннетой. Сердобольная нянюшка, хорошо изучив привычки новомодного гувернёра, приставленного к семилетнему виконту де Камилле, умудрялась каждое утро успеть до побудки и побаловать горячим завтраком своего любимца, от которого её отстранили навсегда, Ведь этак живот подведёт, пока малыш дождётся разрешения от строгого батюшки сесть с ним за стол! Да ещё разрешат ли! Ежели мэтр Жозе, гувернёр-вояка, наябедничает о неуспехах юного воспитанника — могут и без господского завтрака оставить…

Горло так и свело от внезапного желания заскулить. От жалости к себе.

Граф де Камилле поперхнулся чужеродным звуком, рвущимся из его горла, и вскочил едва ли не в панике, путаясь в одеяле и длинной ночной рубахе и торопливо оглядывая себя.

Всё в порядке, благодаренье небесам. Он снова человек. Человек. Не мохнатоногая хвостатая тварь…

Слово вдруг неприятно резануло по сердцу. Хоть выражение «тварь» и употребилось им сейчас в библейском смысле, как обозначение живых существ материальных, сотворённых когда-то Господом… но отчего-то, применительно к себе, бывшему совсем недавно и впрямь… гхм… четвероногим и хвостатым существом, волею случая и какого-то злого капризного чародея оказавшимся в собачьей шкуре, оно показалось обидным. Вспоминая себя, тогдашнего, он вдруг подумал, что оказался, в сущности, очень даже неплохим псом — в общем-то, даже, выдающимся, и во многом сохранившим достоинства Камилле-человека. Умён, храбр, вынослив, сообразителен… Правда, половины из того, что с ним происходило в зверином облике, он не помнил, а остальное уже подёргивалось дымкой предстоящего забвения. Однако…

Однако, весьма похоже, что даже в такой, ужаснувшей бы любого благородного человека ситуации, он вёл себя достойно. Не уронив дворянской чести.

Вот тут-то блистательный граф, не сдержавшись, фыркнул, поняв абсурдность только что обдуманной фразы. Дворянская честь, подумать только! У кого, позвольте спросить, у пса? Ну и шуточки у него!

Не удивительно. Если уж с самого утра отказывают мозги, вызывая в памяти нечто несусветное, давно позабытое… Ему уже не семь, а далеко за тридцать, он взрослый мужчина, состоявшаяся личность, новый граф де Камилле… пока что последний. И спальня эта — можно сказать, родовая опочивальня всех графов де Камилле, и работает он, если таковое случается при редких появлениях на родине, в кабинете отца, который называет своим…

С высоты ложа, отодвинув складки балдахина, он уставился на льющиеся из окна потоки розовеющего света.

С самого утра, вы говорите, ваше сиятельство? Кажется, ваши окна выходят на запад? Поздравляю вас, граф, уже закат!

И за ухом так и свербит несуществующая блоха, хоть, ввалившись, наконец, в собственный дом, усталый, измученный, пропылённый, он целый час отмокал в трёх водах, с душистым мылом и ароматными маслами, но до сих пор яростно хочется почесаться. И лапы… ноги до сих пор ломит от почти суточного бега по подземелью.

А ноздри, тем не менее, так и щекочет дивный запах горячего молока…

На столике неподалёку поджидал полнёхонький кувшин этого восхитительного дара богов и скромных Лютецких бурёнок. И корзина с булочками, прикрытая льняной салфеткой. Наннета… Как она хлопотала над своим «бедным маленьким Фелиппе», когда он, наконец, вернулся вчера… нет, сегодня, поздним, можно сказать, утром, которое встретил в Инквизиции, за весьма серьёзным разговором не только с братом Туком, но и с самим Главным Инквизитором. А заодно — его осмотрел, простучал, и прослушал тамошний лекарь, уже известный брат Михаил, подивился выдержке графа, унял остаточные болевые спазмы и подёргивания мышц, напоминающие о недавнем обороте, и сотворил нечто такое, после чего память графа и подёрнулась дымкой. Временно, пока душа, получившая столь серьёзную травму, не успокоится, пояснил виновато маленький сухонький монах. А потом — всё, что графу понадобится, он вспомнит как бы невзначай, а чего не надо — того и поминать не стоит.

Открывая восхищённому взгляду горку аппетитной сдобы, он потянул льняную салфетку, заворожённо наблюдая, как жёсткий накрахмаленный лоскут мнётся, словно ломается в руке, как разбегаются по ткани оттенка старой слоновой кости неглубокие, но выразительные морщинки, точь в точь как у старой Наннет, которая ни разу, ни словечком не попрекнула «Фелиппе» за то, что он забыл её когда-то, казалось, навсегда; но ежечасно превозносила до небес за то, что вспомнил, приютил, даже ослепшую, вылечил… Как будто это он, подобно Спасителю, заставил прозреть её глаза.

Он вытер щёку и с изумлением уставился на мокрую ладонь.

Поздравляю вас, граф, с удивительнейшим открытием. Кажется, иногда очень полезно побегать в собачьей шкуре, чтобы затем почувствовать себя человеком.

***

— Они его отпустили, отпустили, чтоб ему гореть в геене огненной со всеми потрохами, мер-р-рзавцу! — рычал граф де Келюс, нервно расхаживая, точно дикий зверь по клетке, по гостиной Филиппа. Первая шпага Франкии, несравненный Жак де Леви, граф де Келюс, рвал и метал, и для полного сходства с ярящимся леопардом ему не хватало разве что хвоста, которым его сиятельство от души лупил бы себя по бокам…

Осознав это сравнение, Филипп де Камилле содрогнулся и поспешно отвёл глаза. Надо что-то делать с проявлениями пёсьей сущности. И суток не провёл в собачьей шкуре, а, поди ж ты — набрался новых идей, что блох! И свербят, и не выведешь сразу… Придётся последить за собой, чтобы не оконфузиться.