Проводя молодые годы своей жизни в кругу сечевых казаков, среди пирушек, веселья и разгула, а еще больше того в жестокой и упорной борьбе с неприятелями различных вер и народностей, запорожец под конец, видя приближение грядущей воочию старости и чувствуя себя уже более не способным ни к войне, ни к разгульной жизни, нередко уходил «в ченьци», то есть в монахи какого-нибудь из ближних или дальних монастырей – Самарского, Мотронинского, Межигорского, Афонского – и там оканчивал последние дни своей жизни. Так, известно, например, что бывший кошевой атаман Филипп Федоров, «подякував Сич за панство», удалился в 1754 году в Самарско-Николаевский монастырь и умер здесь в 1795 году ста одного года от рождения. Большей частью уходил запорожец из Сечи внезапно и без всякой огласки: никто не знал, когда он исчезал и куда девался; только как-нибудь случайно открывали какого-нибудь схимника в пустыне, в лесу или в береговых пещерах, питавшегося там одной просфорой, подвизавшегося в посте и молитве, переносившего с твердостью физические невзгоды, но потом умершего и оставившего в своем убежище аттестат, выданный ему из Запорожского Коша, за участие в каких-нибудь походах против неприятелей. Но иногда этот уход «в ченьци» делался торжественно, на виду у всех, и сопровождался гомерическим весельем и грандиозной попойкой. Это называлось «прощанием казака с светом». В этом случае старый запорожец, отправлявшийся в монастырь «спасатися», выряжался в самое дорогое платье, навешивал на себя блестящее оружие, набивал и все свои карманы, и свой кожаный черес (пояс для хранения денег) чистыми золотыми, нанимал всяких музыкантов, накупал целые бочки «пьяного зелья», а до этого «зелья» – полные возы всякой провизии и отправлялся в какой-нибудь монастырь, чаще всего в Межигорский Спасо-Преображенский в Киеве, «спасатыся»[661]. Музыка ударяла «веселой», и компания трогалась в путь. Тут всяк, кто намеренно или случайно изъявлял свое желание провожать прощальника до монастыря, пил, ел и танцевал; а впереди всех на прекрасном боевом коне несся сам прощальник «сивоусый»; нередко и он сходил с коня, пил, ел и пускался «на-в-присядки». Всех встречных и поперечных он приглашал в свою компанию, угощал напитками и предлагал закуски. Если он увидит на своем пути воз с горшками, немедленно подскакивает к нему, опрокидывает его вверх колесами, а вся веселая компания его подбегает к горшкам, пляшет по ним и топчется. Если он завидит воз с рыбой, так же подскакивает к нему и опрокидывает вверх колесами, а всю рыбу разбрасывает по площади и приговаривает: «Ижьте, люде добри, та поминайте прощальника!» Если он наскочит на «перекупку» с бубликами, то так же забирает у нее все бублики и раздает их веселой компании. Если попадется ему лавка с дегтем, он тот же час скачет в бочку с дегтем, танцует в ней и выкидывает всевозможные «колена». За всякий убыток платит потерпевшим золотыми, разбрасывая их кругом себя «жменями». Так добирается он со своей компанией до самого монастыря; тут компания его останавливается у стен святой обители, а сам прощальник кланяется собравшемуся народу на все четыре стороны, просит у всех прощения, братски обнимается с каждым, потом подходит к воротам монастыря и стучит:

– Кто такой?

– Запорожец!

– Чего ради?

– Спасатися!

Тогда ворота отпирались и прощальника впускали в обитель, а вся его веселая компания, с музыками, горилками, пивами и медами, оставалась у ограды монастыря. А между тем прощальник, скрывшись за монастырской стеной, снимал с себя черес с оставшимися червонцами, сбрасывал дорогое платье, надевал власяницу и приступал к тяжелому, но давно желанному «спасению»[662].

Не все, конечно, из престарелых запорожцев оканчивали свою жизнь в монастырях; большинство умирало там, где жило, причем если казак умер в Сечи, его хоронили на особо отведенном при каждой Сечи кладбище; если он умирал в зимовнике или бурдюге, его хоронили где-нибудь на склоне глубокой балки, у устья реки, близ живописного озера или среди открытой и возвышенной степи; нередко над могилой умершего насыпали большой курган «для памяти знатного человека»[663], оттого и до сих пор поется в казацких песнях:

Умерших хоронили в полном казацком убранстве: каптане, сапьянах, шапке и при оружии, в сосновых, дубовых и вербовых гробах; в гроб ставили иногда фляжку с горилкой и клали черепяную люльку, приговаривая при этом: «А ну-мо, товарищи, поставим ёму пляшку горилки у головы, бо покийнычок любив таки ни!» Поверх могилы выводили каменный крест, нередко сделанный самим покойником заранее, на кресте делали соответствующую надпись и выставляли белый флаг, в знак безукоризненной чистоты умершего лыцаря.

Большей частью, однако, запорожцы погибали в боях, на море или на суше, во время походов против неприятелей; тогда, разумеется, казаку приходилось складывать свою «головоньку» где попало; если случались товарищи, то они наскоро выкапывали могилу саблями, землю из нее вычерпывали полами или шапками и хоронили умершего товарища; если же казак умирал один, то он слагал свои кости совсем без «честного» погребения:

Еще того хуже приходилось казаку, когда он, уходя из турецкой неволи, попадал в дикую степь, безводную и бесплодную пустыню, и, томимый страшным голодом и мучительной жаждой, погибал от голодной смерти; тогда чернокрылые орлы очи ему клевали, волки степные мясо объедали и желтые кости по шляхам таскали, а казацкая голова, между глаз, травой-муравой прорастала.

Отличительной чертой характера запорожских казаков была их глубокая религиозность; черта эта объясняется самым складом жизни их: ничто так, говорят, не развивает в человеке религиозного чувства, как постоянная война. «Кто в Севастополе не бывал, тот Богу не молился… Вера в Промысел Божий есть единственный якорь спасения во всех случаях, как ни казалась бы неизбежной опасность, как бы ни близко была смерть. Сколько раз приходилось слагать в памяти молитвы, которым в самом раннем возрасте обучала мать. Так на поле брани они припоминались и перечитывались со всей точностью», – так сказано в сборнике рукописей о Севастопольской обороне. Так говорили непосредственные участники знаменательной Севастопольской войны 1854, 1855, 1856 годов; так могли с полным правом говорить о себе и запорожские казаки XV, XVI, XVII, XVIII веков. Оттого при всей патриархальной простоте и при всей видимой разгульной жизни запорожские казаки всегда отличались глубокой религиозностью и искренней, чуждой всякого ханжества набожностью. Защита веры предков и православной церкви составляла основу всей их жизни: на этой почве, даже забыв свою национальную вражду, они никогда не могли забыть оскорбления своей святыни. Так, живя «на степях татарских, кочевьях агарянских» и пользуясь протекцией крымского хана, они открыто поносили, даже проклинали татар за сожжение ими казацкой святыни, Самарско-Николаевского монастыря; в это же время, в 1710 году, находясь в турецком городе Бендерах, запорожские казаки, заключая договор с украинскими казаками, в первом пункте поставили вопрос о православной вере: так как между тремя богословскими добродетелями вера первенствует, то с веры святой православной и надо начинать всякое дело соглашения; народ казацкий с давних пор, во все время пребывая «ненарушимо» в православной вере, никогда не колебался иноверием; он начал войну вместе с Богданом Хмельницким «опричь прав и вольностей войсковых, за веру святую православную», а по окончании той войны не за иным чем и в «протекцию государства московского удался», как только для самого «единоверия православного»; посему и новый гетман украинский, Филипп Орлик, обязан стараться и твердо стоять на том, чтобы «никакое иноверие в Малую Россию ни от кого не было впроважено», чтобы иноверцам жить на Украине, а более всего «зловерию жидовскому», никогда не было дозволено и чтобы «вера единая, восточного исповедания, за помножением хвалы Божией, церквей святых и цветения в науках вызволённых, яко крин в тернии, меж окрестными иноверными панствами, процветала» – так пишет о том Маркевич в «Истории Новороссии». Также, живя под верховенством польского правительства и пользуясь разными благами Речи Посполитой, запорожцы всей своей казацкой душой ненавидели ляхов за то, что они были католиками, гонителями православной веры и распространителями унии; слово «католык» даже сделалось бранным словом на языке казаков. Под влиянием истинно религиозного чувства многие из запорожских казаков, чуждаясь веселой, шумной и вольной жизни в Сечи, уходили в дремучие леса, береговые пещеры, речные плавни и там, живя между небом и землей, «спасались о Христе»; на этом поприще являлись истинные подвижники, высокие молитвенники и ревностные исполнители заповедей евангельских и преданий апостольских, каковы, например, войсковой есаул Дорош, простой казак Семен Коваль и др.[664] Многие созидали в своих зимовниках часовни, устраивали скиты, воздвигали молитвенные иконы, отделяли в собственных жилищах особые «божницы», помещали в них иконы в дорогих шатах и богатых киотах, ставили перед ними неугасимые лампады, зажигали от собственных трудов восковые свечи, курили дорогим фимиамом и, нередко будучи грамотными, пели акафисты, произносили молитвы, читали жития святых и тем привлекали к себе неграмотных, но набожных и усердных к христианской вере других своих сотоварищей. Многие, особенно из войсковой старшины, как например, Милашевич, Калнишевский, Колпак, Третьяк, Руд, Шульга и др., держали при себе греческих и славянских монахов, пользовались их добрыми советами и старались жить согласно указаниям этих носителей слова Божия. Многие, как, например, иеромонах Паисий, монах Поликарп, казаки Андрей Хандалей, Филипп Раздора и другие, посвящали всю свою жизнь единственно выкупу из далекой неволи несчастных христиан, с опасностью для жизни проникали в страшный город Кафу, теперешнюю Феодосию, торговавший «человеческою неволею», пробирались в самую столицу крымских ханов, Бахчисарай, и даже в резиденцию турецких султанов, Константинополь; тут, скитаясь под видом мусульманских нищих, слепцов, калек и убогих, собирали сведения о несчастных невольниках христианских и то выкупали их на свободу за деньги, то тайком уводили из неволи «на ясни зори, на тыхи воды, у край веселый, миж мыр крещеный». Многие жили лишь для того, чтобы отбивать христианский «ясырь» у хищных татар, ежегодно уводимый тысячами, даже десятками тысяч из Украины в далекие области Малой Азии, Индии, Египта и других отдаленных стран; они залегали по глубоким балкам, прятались по сторонам проезжих дорог, скрывались по чащам густых лесов и, зорко подстерегая татарские отряды, внезапно нападали на них, отнимали из рук диких врагов несчастных невольников, которых потом на собственный счет лечили, давали одежду, снабжали продовольствием и возвращали на родину; этими подвигами заслужили историческую известность в особенности казаки Хижняк, Шульта и Рудь, из коих последний за свои высокие христианские подвиги получил награду в несколько тысяч десятин земли и основал слободу Николаевку-Рудеву на речке Нижней Терсе, в бывшей паланке Самарской.