Помимо отмеченных фактов религиозности запорожских казаков, на это же указывают и другие черты их характера – обычай не казнить преступников под Великий пост, начинать всякое важное дело после молитвы, носить при себе «тельный» крест с изображением Покрова Пресвятой Богородицы, архистратига Михаила, Николая Чудотворца, вера в спасительную силу этого креста во время «походов и баталий»; обычай записывать имена убитых на брани в синодики, или помянники[677], наконец, особое уважение к людям, «письмо священное читающим и других ему научающим». Так, в известной казацкой думе «О буре на Черном море» рассказывается, что запорожские казаки никак не соглашались бросить в море, как жертву для успокоения разъяренной стихии, Олексия Поповича, несмотря на искреннее желание последнего:

Вспомним, наконец, и тот военный клик, с которым запорожские казаки обращались к своим собратьям по вере и по происхождению, жителям украинских городов, перед началом всяких походов, чтобы яснее видеть, какое значение имела религия во всей жизни этих высоких поборников веры предков и истинных рыцарей Русской православной церкви. «Кто хочет за веру христианскую быть посаженным на кол, кто хочет быть четвертован, колесован, кто готов претерпеть всякие муки за святой крест, кто не боится смерти – приставай к нам. Не надо бояться смерти: от нее не убережешься. Такова казацкая жизнь», – пишет об этом Кулиш.

Однако, служа и душой и рукой православной вере, запорожские казаки вовсе не углублялись ни в какие тонкости богословского и катехизического учения, – они больше придавали значения непосредственной вере, основанной скорее на чувстве, нежели на разуме, и, живя в постоянной военной тревоге, нередко, в силу необходимости, удовлетворяли свои религиозные потребности не так, как было должно, а как было возможно. Так, застигаемые много раз неминуемой смертью во время походов по Черному морю и не имея при себе священника, перед которым могли бы покаяться в своих грехах, они, по выражению казацкой думы, «исповедовались Богу, Черному морю и своему атаману кошовому». Эти обстоятельства нередко навлекали на запорожцев несправедливые упреки в безверии и равнодушии их к религии. Так, известный киевский митрополит XVII века Петр Могила называл печатно запорожских казаков «ребеллизантами», то есть отступниками; православный пан Адам Кисель того же века отзывался о них как о людях «никакой веры – religionis nullius», униатский митрополит Рутский именовал их людьми «без религии – sine religione», а думные дьяки московские 1594 года называли их перед послом германского императора Рудольфа II, Эрихом Ласотой, «людьми, не имеющими страха Божия»[678]. В наше время некоторые из исследователей южнорусской истории, тенденциозно умаляя заслуги запорожских казаков перед родной верой и православной церковью, низводят их в этом отношении чуть ли не на степень диких варваров: они указывают примеры хищничества со стороны казаков православных церквей и высших духовных лиц, находят примеры недоверия их к монахам ввиду военных походов[679], выставляют на вид существовавшее между ними суеверие считать вредоносным для военного успеха присутствие священника в их войске[680], а также приводят как доказательство полного равнодушия запорожцев к церкви известную, обыкновенно поющуюся на малорусских свадьбах, песню, в которой шутливо говорится, что запорожцы так одичали, будто не в состоянии различить «попа от козла, и церкви от скирды».

Но в этих отзывах слышатся частью непонимание истинной сущности жизни запорожских казаков; частью так называемые общие места; частью представления о верующем человеке как о таком, который должен жить по колокольному звону, согласно идеальной монашеской жизни, и все свои отношения к Богу выражать постом и внешними знаками без участия сердца; частью же неправильные заключения от единичных и случайных фактов к общим явлениям. Так, если в 1637 и 1638 годах запорожские казаки скрывали от духовенства цель своих походов, то это делалось по свежему примеру доноса одного православного монаха польскому правительству о замыслах казаков против поляков; но этот случай приводить как пример безбожности запорожских казаков так же странно, как упрекать всякий военный совет в наше время о намеренном сокрытии всех планов войны ввиду предстоящей кампании.

Много раз нам случалось проезжать по бывшим владениям запорожских казаков, много раз нам приходилось видеть места столицы этих «низовых рыцарей», а также места бывших слобод и зимовников их, и много раз нам приходилось убеждаться, что сечевые казаки в выборе мест для построения своего «кишла» руководились не только стратегическими соображениями, но и художественным, в особенности же религиозным чувством. Стоит только бегло взглянуть на места бывших Запорожских Сечей и на различные вещи церковного обихода, уцелевшие до нас от времени запорожских казаков, чтобы убедиться в этом. Выискав какой-нибудь величественный остров среди Днепра или высмотрев какой-нибудь возвышенный «рог», то есть мыс на берегу реки, устроив в нем внешний, а из внешнего отделив внутренний Кош, запорожские казаки выбирали в последнем самое красивое и самое открытое место и на нем прежде всего возводили церковь, непременно во имя Покрова Пресвятой Богородицы, а потом уже сооружали другие, необходимые для жилья постройки. «Пусть красуется храм Божий в небесной высоте, и пусть святые молитвы несутся об нас прямо от земли до престола Господа Бога». В самых тяжких положениях и печальных событиях времени церковь всегда составляла главнейшую заботу сечевых казаков: когда в 1709 году запорожские казаки бежали от «москаля», то прежде всего захватили с собой церковное добро.

Первая церковь, насколько можно догадываться, не имея, однако, на то прямых указаний, была у запорожских казаков около 1576 года, именно около того времени, когда польский король Стефан Баторий даровал им «город Терехтемиров с монастырем и перевозом да старинный же городок Самарь с перевозом и землями в гору Днепра по речку Орель»[681]. Правда, академик Григорий Миллер считает, что на самом деле город Самарь запорожцы получили позже, уже при Богдане Хмельницком. Старинный город Самарь, или Старая Самарь, находился на правом берегу реки Самары, в шести верстах выше впадения ее в реку Днепр, как раз против теперешнего села Одинковки, или Куликова, Екатеринославской губернии, Новомосковского уезда. Хотя из королевского универсала не видно, чтобы в Старой Самари в 1576 году была церковь, но предположить «старинный» город без церкви так же трудно, как старое имение без какого бы то ни было жилья для владельца.