Все русые, крестьянские головы. От времени до времени они начинали колыхаться, падать, подниматься снова, словно зрелые колосья, когда по ним медленной волной пробегает легкий ветер.

Вдруг какой-то человек подошел сзади и стал со мною рядом.

Я не обернулся к нему — но тотчас почувствовал, что этот человек — Христос.

Умиление, любопытство, страх разом овладели мною. Я сделал над собою усилие… и посмотрел на своего соседа.

Лицо, как у всех, — лицо, похожее на все человеческие лица. Глаза глядят немного ввысь, внимательно и тихо. Губы закрыты, но не сжаты: верхняя губа как бы покоится на нижней. Небольшая борода раздвоена. Руки сложены и не шевелятся. И одежда на нем как на всех.

„Какой же это Христос! — подумалось мне. — Такой простой, простой человек! Быть не может!“

Я отвернулся прочь. Но не успел я отвести взор от того простого человека, как мне опять почудилось, что это именно Христос стоял со мной рядом.

Я опять сделал над собою усилие… И опять увидел то же лицо, похоже на все человеческие лица, те же обычные, хоть и незнакомые черты.

И мне вдруг стало жутко — и я пришел в себя. Только тогда я понял, что именно такое лицо — лицо, похожее на все человеческие лица, оно и есть лицо Христа».

Общество молчало, затаив дыхание и очевидно ожидая продолжения, но Тургенев оторвал взгляд от листа и устремил его в залу. Раздались аплодисменты, кто-то громко восторгался кристальной чистотой языка, кто-то — гениальной простотой и краткостью, были и такие, которые тихо и многозначительно переговаривались о том, что Тургенев, убежденный атеист, впервые, вероятно, упомянул имя Христа. Лишь один человек не принимал участия в общем разговоре и задумчиво смотрел на писателя. Именно на него с первого мгновения был устремлен неотрывный взгляд Тургенева. Этот человек был князь Шибанский.

Получасом позже Тургенев вышел проводить отъезжавшего князя. Вокруг них сразу образовалось безлюдное пространство, и никто не мешал их последнему разговору.

— Вы меня сегодня немного удивили, Иван Сергеевич, — сказал Шибанский.

— Чем же? — осторожно спросил Тургенев.

— У меня довольно много знакомых среди людей искусства, художников, поэтов, писателей, лучших из них. Но даже лучшие из лучших очень быстро начинают говорить только о себе, о своих переживаниях, о своем творчестве. У вас же редчайший дар — вы умеете слушать. Внимательно слушать и заинтересованно расспрашивать. Меня не покидало ощущение, что вы меня изучаете, как … персонажа будущего романа. Вероятно, эскиз будущего произведения лежит у вас сейчас в кармане. Боюсь, что вы разочарованы. Во мне нет ничего, требуемого для героя романа. Ни столь любимой современными авторами типичности, ни каких-либо причуд. Бирюк, обычный сельский бирюк.

— Что ж, вы все время живете в деревне? — спросил Тургенев.

— Нет, — коротко ответил Шибанский.

— В Европу выезжаете?

— Не вижу необходимости.

— В столицы?

— Приходится.

— А есть ли необходимость? Я еще могу понять — Москва! Прикоснуться к святыням! Но Петербург!.. Позволю себе по праву старшего годами, много пожившего и много видевшего человека дать вам, ваше сиятельство, один добрый совет: никогда не посещайте Петербург, объезжайте стороной этот вертеп, гибельное это место.

— Вы мне дали сегодня много поводов для размышлений, — медленно произнес Шибанский.

— Поразмыслите, князь, и о совете не забывайте, поверьте, он — от чистого сердца! Я непременно заеду к Толстому на обратном пути из своего имения, дней через десять. Смею надеяться на продолжение нашей интересной беседы.

* * *

Тургенев действительно заехал в Ясную Поляну, но ожидаемая им встреча не состоялась.

— Я, как вы и просили, послал князю Шибанскому записку с сообщением о вашем приезде, — сказал Толстой, — он выразил глубокое сожаление, что не может посетить меня в означенные дни, и особо просил передать вам, что надеется на продолжение знакомства во время его визита в Петербург, зимой.

— Но я не бываю зимой в Петербурге! — воскликнул Тургенев.

— Выходит, что этой зимой будете, — спокойно парировал Толстой, — я имел неоднократную возможность убедиться, что князю известно многое, неизвестное нам, и его пророчества удивительным образом сбываются.

Сообщение Толстого расстроило Тургенева и навело на пессимистические размышления.

— Как хорошо у вас! А в моем дорогом Спасском все не так, неуютно стало, в головах крестьян сумятица и смута, я, наверно, туда уж никогда больше не поеду, — грустно сказал он вечером Софье Андреевне и, пытаясь скрыть тревогу иронией, продолжил: — Право, боюсь, что какой-нибудь шутник возьмет и пришлет в деревню приказ: «Повесить помещика Ивана Тургенева!» И достаточно. Поверьте, придут и исполнят. Придут целою толпою, старики во главе, принесут веревку и скажут: «Ну, милый ты наш, жалко нам тебя, потому что ты хороший барин, а ничего не поделаешь — приказ такой пришел». Какой-нибудь Савельич или Сидорыч, у которого будет веревка в руках, даже, может быть, будет плакать от жалости, а сам веревку станет расправлять и приговаривать: «Ну, кормилец ты наш, давай головушку-то свою, видно, уж судьба твоя такая, коли приказ пришел».

— Ну, что вы, Иван Сергеевич, какие у вас, однако, фантазии! — испуганно воскликнула Софья Андреевна. — На ночь глядя!

— Нет, право, может быть, может. И веревку помягче сделают, и сучок на дереве получше выберут… — меланхолично сказал Тургенев.

С такими мыслями он отбыл в Петербург и незамедлительно явился на прием к Победоносцеву. Увидев его, тот лишь вопросительно поднял кустистые брови.

— Этот человек опасен, — сказал Тургенев ровным голосом, лишенным каких-либо эмоций, что придало сообщению дополнительный зловещий смысл.

— Исчерпывающая характеристика, — в тон ему ответил Победоносцев, — предупреждение вы, конечно, передали…

— Недвусмысленно.

— Ответ…

— Недвусмысленный.

— Ой-гу…

Между этими двумя столь разными людьми установилось вдруг удивительное единение, когда для взаимопонимания не нужны слова. Они молча дружно посетовали на то, какие катастрофические последствия для страны, мира и династии может иметь деятельность князя Шибанского, обсудили возможные шаги, также молча Победоносцев поблагодарил Тургенева за прекрасное выполнение важного задания, а Тургенев заверил Победоносцева во всегдашнем глубоком уважении, молча же они и распрощались, только тихий скрип закрываемой двери кабинета прозвучал ответом давнишнему «ой-гу».

В вестибюле гостиницы Тургенева ожидала делегация, состоявшая из приват-доцента петербургского университета и двух решительных барышень неопределенного возраста. Пригласили принять участие в концерте в пользу недостающих студентов. Тургенев представил себе, как все будет: сначала выступит хор студентов-медиков под руководством профессора химии Бородина, затем Платонова или Леонова споет какую-нибудь «Ночь» или «Вечер» или «Утро» под аккомпанемент пьяненького Мусоргского, на закуску Достоевский прорычит пушкинского «Пророка». И так ему стало тошно, что он воскликнул мысленно: «Да идите вы к черту с вашими концертами и вашими недостающими студентами! И прихватите с собой эту проклятую страну с ее замшелыми тайнами и византийскими интригами, со смотрящими исподлобья крестьянами и князьями-богоносцами!»