— У вас теперь тихо, маркиза, — сказал Ловицкий по-итальянски, используя соответствующий, привычный собеседнице титул, — ваша беспокойная невестка покинула вас.

— Не могу сказать, чтобы она очень обременяла нас своим присутствием, разве что в те дни, когда ее посещал государь, а это было, увы, слишком часто. Гораздо больше неприятностей доставляла нам вся эта шумиха вокруг этого недостойного романа. Мишель очень переживал из-за своего двусмысленного положения, я же просто физически ощущала, как меня окатывают грязные брызги от волн ненависти, которые обрушивает высший свет на княжну. Я выхожу едва ли не сводней, я, которая двенадцать лет назад буквально силой увезла княжну в Неаполь, чтобы в корне пресечь едва начавшуюся связь! Временами я не могла перебороть в душе недобрых чувств к княжне, но сейчас я ее жалею. Ее жизнь во дворце — это хуже, чем в тюрьме! Даже здесь, у нас, ее рисковали навещать очень немногие, во дворце же она вынуждена делить досуг с этой авантюристкой Шебеко! Надеюсь, сейчас бедняжечке будет немного веселее.

— Да?.. — осторожно подтолкнул Ловицкий умолкнувшую княгиню.

— Из деревни приехал этот ее давний родственник, к которому она очень привязана. Он равнодушен к мнению света и будет, несомненно, целыми днями просиживать в апартаментах княжны.

— Припоминаю, вы что-то рассказывали о нем. Как же его звали? Нет-нет, не подсказывайте, я непременно должен вспомнить сам. Князь… Князь… Князь Шибанский!

Ловицкий немного переигрывал, достаточно было одного задумчивого повтора. Возможно, он тренировался на будущее, ведь разбуди его посреди ночи и потребуй назвать первую пришедшую в голову фамилию, он незамедлительно выдаст — Шибанский. Потому что именно князь Шибанский был предметом его каждодневных забот в течение прошедшего полугода, и скудость собранной им информации лишь подстегивала его рвение и пробуждала все больший интерес.

Санкт-Петербург, 18 февраля 1879 года

В чем преуспел патер Ловицкий в Петербурге, так это в приобретении духовных дочерей. С одной из них, княгиней Демидовой-Сан-Донато, он встретился на следующее утро, настолько рано, насколько позволяли приличия, после полудня. Княгиня Сан-Донато (так правильнее, потому что первая половина фамилии имела подлое происхождение) именовалась Верой Кирилловной, она была молода и еще не разменяла первый год своего замужества, к католицизму же она обратилась, не обращаясь, впрочем, в него, следуя моде и разочаровавшись в спиритизме.

Проблема, волновавшая ее в то утро, имела самую что ни есть низменную причину — деньги. Она и сама не заметила, как припорхала к своей опасной черте, и ненароком, «средь шумного бала, случайно» заглянула за нее и ужаснулась виду пропасти, глубже которой нет на всем белом свете, пропасти финансовой, пропасти разорения. Себя ей не в чем было укорить, все ее траты были обоснованы и жизненно необходимы, ничего из дома, все в дом, драгоценности, платья, новая обстановка, рысаки. Во всем виновата была несчастная страсть ее мужа к игре и его гусарская манера гнуть пароли, укрепляя опием решимость рано или поздно сорвать банк. На том злосчастном бале княгиня случайно услышала, какую сумму должен ее муж, более полумиллиона, а также то, что кто-то скупает его векселя, чтобы предъявить их к взысканию. И зачем она, невзирая на дурное предчувствие, поехала на тот бал!

Спасибо патеру, успокоил, уверил, что все в руках Господа, пообещал навести справки, уладить, если удастся, дело полюбовно. Снял камень с души, и освобожденная душа княгини с готовностью открыла все свои тайники спасителю. Наибольший интерес у Ловицкого вызвал рассказ княгини о вчерашнем заседании в яхт-клубе. Затея молодых шалопаев открывала перед иезуитом новые, неожиданные возможности, которые следовало тщательно обдумать. Он поспешил откланяться, заверив княгиню, что незамедлительно приступит к выяснению имени тайного недоброжелателя Демидовых.

Выяснять ничего не требовалось, векселя князя Демидова скупал через посредников сам Ловицкий, точнее говоря, купил он пока только несколько, не самых крупных, остальное доделала молва и слухи, им же самим пущенные. Князь Демидов нисколько не интересовал иезуита, предметом его забот, как мы знаем, был князь Шибанский. Он нес угрозу католической вере, Польше, Европе, всему западному миру, его необходимо было остановить любыми средствами. Собственно, остановить его можно было, только устранив, любые средства относились к устранению.

Ловицкий разработал несколько планов устранения (слова «убийство» он избегал, дабы не прогневить Господа нарушением Его заповеди), в одном из них роль дубинки отводилась князю Демидову. У этих русских варваров сохранялся варварский же обычай драться на дуэлях всерьез и не уклоняться от вызова, финансовые неурядицы вкупе со слухом о том, что именно князь Шибанский тайно скупает векселя, подкрепленные дозой высококачественного опиума, должны были разжечь бретерский пыл Демидова. Единственной задачей Демидова было поставить князя Шибанского к барьеру, а дальше — дальше были варианты, разные, но равно надежные.

Главным недостатком этого плана было то, что его невозможно было осуществить в имениях князя Шибанского, где он пребывал большую часть времени. Поэтому иезуит так обрадовался известию о приезде князя в Петербург и о его предполагаемых визитах в Зимний дворец, где всегда можно найти повод и случай к столкновению. Впрочем, был в этом плане еще один маленький изъян, который отбрасывал его на четвертое или пятое место в росписи Ловицкого. Камень преткновения лежал опять же в варварских обычаях этих русских, в их варварском представлении о чести. Князь Демидов, будучи не профессиональным бретером, а бретером по складу характера, не мог вызвать на дуэль из-за денег. Пусть и князишка-то он бумажный — тем более! Никакие казуистические построения просвещенного западного ума тут не работают, он знает в глубине души, что первопричина в деньгах, значит, все, не моги, и говорить не о чем! Одно слово — варвары!

И тут Господь в неизменной милости своей подарил своему возлюбленному сыну-иезуиту прекрасный шанс в виде заговора великосветских шалопаев. Эти русские за возвышенную идею не то что на дуэль вызовут, с голыми руками и распахнутой грудью на шляхетскую саблю пойдут! Тут им, дуракам, и конец придет!

Ловицкий поспешил обратно в особняк Демидовых, открыл княгине имя их тайного врага и живописал происки новоявленного приспешника Сатаны, который стремился уничтожить русскую державу, царствующий дом, русских дворян, не имевших пятисотлетних корней, лично княгиню Веру Кирилловну и, конечно, католическую веру, к которой он питает лютую ненависть. «Что же делать?» — воскликнула княгиня, испуганная и растерянная. Добрый патер научил.

* * *

Князь Демидов-Сан-Донато обладал счастливым характером, отзывчивый к бедам друзей, он не помнил о собственных неприятностях. Промаявшись весь день в безуспешных попытках разжиться тысчонкой-другой и разжалобить самих требовательных кредиторов, он стряхнул эти заботы, как снег с шинели, при входе в яхт-клуб и весь отдался благородному делу спасения Отечества. Ораторствовал, как водится, Пашка Шувалов.

— Вчерашней ночью я имел долгую беседу за бутылкой «Клико» с Володей, — сказал он и многозначительно замолчал.