Тут он кстати вспомнил о князе Петре Владимировиче Долгоруком. Сей князь, будучи еще молодым двадцатипятилетним человеком, опубликовал в 1842 году в Париже «Заметки о главных фамилиях России», где предал гласности многие факты, скрывавшиеся официальной историей, — существование в прошлом Земских соборов, истинных инициаторов прикрепления крестьян к земле, условия вхождения первого из Романовых — Михаила на царский престол и подписанную им хартию, убийства императоров Петра III и Павла I. От князя же изумленная европейская публика узнала о восстании в Петербурге в декабре 1825 года.

Это было последней каплей, по возвращении в Россию князь Долгорукий был арестован и сослан в Вятку. Там он принялся работать над многотомной «Российской родословной книгой», базируясь исключительно на частных архивах. Материалы ему представляли многие знатнейшие русские фамилии, не имевшие оснований бояться правды об их родословной. Неожиданно, по неизвестной причине, в самый разгар работы князь Долгорукий навсегда покинул Россию. В Париже он опубликовал скандальную «Правду о России», принялся издавать газету «Будущность».

После его смерти в 1868 году вокруг его богатейшего архива развернулась жестокая схватка, о которой Тургенев при желании мог бы рассказать много интересного, как ее опосредованный участник. Впрочем, в тот день такого желания у него не возникло. Он лишь коротко сообщил Забелину, что значительная часть архива попала в руки агента Третьего отделения, была доставлена им из Франции в Россию и передана его непосредственному начальнику графу Шувалову.

Так постепенно, к исходу третьего часа Тургенев подвел разговор к пресловутым тетрадкам.

— О, да, это мое, наверно, самое крупное открытие, — охотно поначалу подхватил Забелин, — взять хотя бы то, что эта рукопись начала семнадцатого века написана рукой человека, которого Карамзин с обычной для него безапелляционностью записал в давно умершие, а другие не удосужились проверить. Это живое свидетельство человека, который… — тут Забелин вдруг осекся. — Извините, дорогой Иван Сергеевич, при всем уважении к вам, к вашей высочайшей порядочности и к вашему таланту далее продолжать не могу. Дело даже не в том, что это великая тайна, это — не моя тайна. Возможно, князь Шибанский сочтет возможным посвятить вас в нее, вы у него спросите.

Тургенев не стал настаивать, лишь заметил, что по его глубокому убеждению никакие тайны прошлого не могут повлиять на настоящее и тем более будущее, что все так называемые «великие тайны» имеют значение лишь для узкого круга посвященных в них, и их разоблачение может потрясти общество много меньше, чем, к примеру, известие о рождении у государя императора очередного внебрачного ребенка — тут пришел черед Тургенева прикусить язык.

— Полностью согласен с вами, дорогой Иван Сергеевич, — сказал Забелин, — но все же… Вы совершенно справедливо указали на то, что генеалогические изыскания князя Долгорукого беспокоили верховную власть много больше, чем звон герценовского «Колокола». Уверяю вас, что вышеозначенная тайна представляет для существующей власти угрозу много большую, чем весь динамит всех нигилистов.

* * *

Тургенев предупредил Толстого о дате своего приезда по телеграфу, тот незамедлительно ответил, что сам приедет встретить его в Тулу. Поезд, как водится, опоздал. «Четырнадцать минут! Эх, Расея!» — раздраженно подумал Тургенев, защелкнул крышку часов и, высунувшись в окно, подозвал носильщика. Он шествовал по перрону и с любопытством всматривался в небольшую толпу встречающих на выходе. Толстого среди них не было. Или, вернее, он его не видел, потому что перед глазами упорно вставал двадцатилетней давности образ молодого, стройного артиллерийского поручика с тонкими чертами лица, носившего сюртук как мундир и бросавшего слова как гранаты, сюртук был пошит по последней моде, слова правдивы и справедливы до отвращения.

Конечно, до Тургенева доходили слухи о том, что Толстой сильно опростился, поэтому в Париже тот же поручик представлялся ему обряженным в блузу и берет, с бородкой a la Henri Quatre[8], в России буколический пейзанин облачался в красную рубаху навыпуск, препоясанную наборным ремешком, черную жилетку и картуз. А тут вдруг ему призывно махнул рукой какой-то мужик с грубым крестьянским лицом, с длинной кудлатой бородой, в посконной косоворотке и длиннополом сюртуке из холстинки, типаж опустившегося дворянина-однодворца для «Записок охотника».

Мужик его раз махнул Тургеневу рукой, но как-то неуверенно. «Но я-то ведь почти не изменился!» — неприязненно подумал Тургенев и, лучезарно улыбаясь, приподнял шляпу. Толстой, судя по всему, пользовался в Туле широкой известностью, по крайней мере каждый третий из пассажиров первого и второго классов почтительно кланялся ему, с интересом посматривали и на гостя Толстого, но лишь на исходе возбужденной приездом и встречей толпы какая-то дама бальзаковского возраста вдруг всплеснула радостно руками и начала что-то быстро шептать на ухо молоденькой девушке, наверно, дочери. Девушка обернулась и посмотрела на Тургенева с вежливым безразличием, как на восковую персону.

— Уф, ну и жара сегодня! — с преувеличенной бодростью сказал Толстой.

— Я люблю русскую жару с ее легкой прохладой, — меланхолично ответил ему Тургенев, поправляя шейный платок.

Говорить больше было не о чем, двадцатилетняя ссора, когда-то бурная, с вызовом на дуэль, с уклонением от ответа, потом вялотекущая, заочная, довлела над давним пятилетним приятельством и публично подчеркиваемым в последние годы взаимным уважением, опять же заочным. Они подошли к шарабану, запряженному парой некрупных, но ладных лошадей. «Раньше на таких ездили управляющие крупными поместьями, а теперь все больше молодые барышни, хозяйские дочки», — подумал Тургенев. Высокое сиденье было обито чуть потрескавшейся кожей, нагревшейся на солнце, но рессоры были новые, они мягко приняли вес двух крупных мужчин. Толстой привычно взял вожжи руки, чуть прищелкнул ими, лошади резво взяли с места.

Разговор не клеился. Множество обычных тем с молчаливого обоюдного согласия сразу попали под запрет. О детях нельзя — давнишняя ссора была отчасти связана с внебрачной дочерью Тургенева; о женах нельзя, чтобы не потревожить икотой Полину Виардо; о загранице, понятно, тоже нельзя; о религии — избави Бог! Стоило же коснуться любого другого вопроса, как сразу проявлялись их диаметрально противоположные позиции, в былые годы непременно бы сцепились, теперь же испуганно расходились, спешили перейти к следующему.

Не помогла даже литература. Похвалы «Анне Карениной» Толстой принял кисло, пробормотал что-то невнятное, типа: «Суета все это!» Самому Тургеневу похвастаться было нечем — за последние два года не написано ничего стоящего. Пришлось рекомендовать Толстому обратить внимание на его молодого протеже, Мопассана, упомянуть мимоходом, что тот готовит большой сборник новелл «La maison Tellier»[9] с посвящением ему, Тургеневу. Толстой как-то недоверчиво покачал головой, но из вежливости уточнил: