Он обнимает меня, молчаливую и притихшую, собирая мою кровь и плоть на своем теле, даже когда слезы утихают, даже когда меня начинает бить дрожь. Он обнимает меня крепко, когда меня колотит, прижимает сильно, когда заново льются слезы, держит в своих объятиях, гладит по волосам и повторяет, что все будет хорошо.

Мне было поручено стоять на стреме у двери снаружи, что изначально считалось хорошей идеей – я помогаю спасательной операции и все такое. Однако чем дольше я тут жду, охраняя Назиру, пока она взламывает системы, из-за которых дети главнокомандующих находятся в каком-то причудливом гиперсне, тем больше все идет не так, как задумывалось.

Все вокруг разваливается на части.

В буквальном смысле.

Искрят и трещат на потолке лампочки, стонут гигантские лестницы, лопаются огромные окна.

С криками куда-то бегут медики. Лихорадочно мигают сигналы тревоги, завывают сирены. По громкой связи механический голос сообщает о чрезвычайной ситуации, причем таким тоном, словно это самая обыденная вещь в мире.

Что творится, я не понимаю; если бы пришлось выдвигать предположение, я бы поставил на то, что все дело в Эммелине. Впрочем, я должен стоять здесь, вжиматься в дверь, чтобы меня случайно не растоптали, и ждать, когда то, что происходит, подойдет к своему логическому концу. Проблема в том, что я не в курсе, конец будет счастливый или печальный…

Для всех нас.

С тех пор как мы разделились, Уорнер не дает о себе знать, и я пытаюсь, изо всех сил пытаюсь об этом не думать. Предпочитаю сосредоточиться на положительных моментах сегодняшнего дня, например на том, что мы умудрились убить трех Верховных главнокомандующих, даже четырех, если считать Иви, а еще на том, как гениально Назира справилась со взломом, потому что без нее значительных успехов мы не достигли бы.

После кратковременного пребывания в вентиляционной трубе нам с Уорнером удалось спуститься незамеченными в самое сердце штаба. Оказавшись в гуще событий, мы уклонялись от камер; помещения здесь располагались ближе друг к другу, а в некоторых из них (хотя самые секретные объекты имеют самый защищенный доступ) и камер меньше. Пока мы избегали определенных углов, нас не засекли, а с фальшивым уровнем допуска, который для нас подготовила Назира, везде прошли без проблем. Именно благодаря ей мы и попали в нужное место, случайно кокнув одного суперважного ученого, когда вокруг нас толпами начали носиться Верховные главнокомандующие.

Благодаря Назире мы смогли ликвидировать Ибрагима и Андерсона. И именно благодаря ей Уорнер оказался заперт где-то наедине с Роботом-Джей. Если честно, даже не знаю, как ко всему этому относиться. Я не допускал и мысли о том, что Джей, может, никогда не вернется, что я, может, никогда больше не увижу своего лучшего друга. Если я слишком долго об этом задумываюсь, я перестаю дышать, а перестать дышать я сейчас себе позволить не могу. Еще не время.

Поэтому стараюсь об этом не думать.

Но Уорнер…

Уорнер либо выйдет из сложившейся ситуации живым и счастливым, либо умрет, делая то, во что верит.

И здесь я поделать ничего не могу.

Проблема в том, что я не видел его уже более часа и понятия не имею, что из этого следует. Быть может, это очень хорошо, а быть может, очень и очень плохо. Он ни разу не поделился со мной тем, что задумал – сюрприз-сюрприз – поэтому я не ведаю даже приблизительно, что он собирался предпринять, оставшись наедине с Джей. И хотя я его прекрасно знаю и не сомневаюсь в нем ни капли, приходится признать, что какая-то крохотная часть меня задается вопросом: жив ли он?

Мои мысли прерывает древний, оглушающий стон.

Задираю голову вверх, ищу источник странного звука. Падает потолок. Проваливается крыша. Стены начинают крошиться. Длинные коридоры опоясывают внутренний дворик, в котором растет гигантское, доисторического вида дерево. Причины я не понимаю, но стальные перила, расположенные вдоль коридоров, вдруг плавятся. Занимается древесина, языки пламени взмывают все выше и выше, на невиданную высоту. Дым стелется, завитками устремляясь в моем направлении, загораются коридоры; я оглядываюсь по сторонам, сердце бешено колотится, нервы сдают. Стучу в дверь.

Тут, черт возьми, мир катится в тартарары.

Я кричу, зову Назиру, умоляю ее выйти, выбираться пока не поздно, а сам уже кашляю, дым забивает легкие, однако не теряю надежды, что она услышит. Как вдруг с силой…

…распахивается дверь.

Меня отбрасывает назад. Подняв воспаленные от дыма глаза, я вижу Назиру. А с ней Лену, Стефана, Хайдера, Валентину, Николаса и Адама.

Адама.

Что происходит дальше, точно объяснить не могу. Все что-то кричат. Куда-то бегут. Стефан пробивает сквозную дыру в крошащейся стене, Назира помогает всем перелететь в безопасное место. Все происходит словно в тумане. Языки пламени и крики – так разворачиваются для меня эти события.

Глаза жжет, они слезятся.

Я плачу, скорее всего, из-за огня. Все дело в жаре, небе, ревущем пламени, пожирающем все вокруг.

Я смотрю, как вспыхивает и горит столица Океании.

А с ней и Уорнер с Джульеттой.

Для начала мы находим Эммелину.

Я мысленно обращаюсь к ней, и она тут же отвечает. Жар, горячие пальцы, обвивающие мои кости. Искры, возрождающиеся в моем сердце. Она всегда была здесь, со мной.

Сейчас я понимаю.

Понимаю, что эти спасительные моменты подарила мне сестра, зная, что тем самым уничтожает саму себя. Теперь она намного слабее, чем две недели назад, она истратила слишком много жизненной силы ради того, чтобы выжила я. Чтобы их махинации не затронули мое сердце. Мою душу.

Теперь я помню все. Мой разум обострился до неведомого ранее предела, обострился до ясности, которую я не испытывала прежде. Я вижу все. И все понимаю.

Я нахожу сестру довольно быстро.

Я не извиняюсь за то, что по пути расшвыриваю людей, крушу стены. Не извиняюсь за гнев и боль. Не останавливаюсь, когда встречаю Татьяну и Ази. Мне и не требуется. Я сворачиваю им шеи на расстоянии, одним движением разрывая тела пополам.

Когда я добираюсь до сестры, мучительная боль внутри меня достигает пика. Эммелина вяло плавает в резервуаре, высохшая рыбка, умирающий паучок. Свернулась клубочком в самом темном уголке. Из резервуара доносятся тихие причитания.

Она плачет.

Она такая маленькая. Напуганная. Она напоминает другую сторону меня самой, человека, которого я сейчас слабо помню, брошенную в тюрьму девочку, так сильно переломанную этим миром, что ей сложно понять: силы, чтобы вырваться, у нее были всегда. Силы, чтобы завоевать землю.

У меня такая роскошь есть.

У Эммелины – нет.