Звеня капелями и прошпаривая солнцем сугробы, апрель продолжал уносить человеческие жизни, словно обезумевшая смерть торопилась напоследок нажраться досыта. Кате было горько думать, что умирают люди, сумевшие дотянуть до весны. Им бы ещё чуть-чуть времени, совсем капельку, чтобы дождаться первого зелёного листочка и первой ладожской рыбки с ласковым названием корюшка.

Трупов приходилось выносить столько, что у девушек из МПВО к вечеру отнимались руки. Обычно Катя старалась не смотреть в лицо покойникам, но этот мужчина лежал на кровати в форменном кителе трамвайного управления, строго застёгнутом на все пуговицы, как будто хотел встать и пойти на службу. Он не собирался умирать, а жил и боролся до последней минуты. Катя взглянула на него с уважением, сосредоточившись на эмблемах в петлицах. Хотя инженеры-дорожники ценились в городе на вес золота, они получали обычный паёк служащих, даже не рабочую карточку.

Женщина, впустившая их в квартиру, стояла рядом и держалась рукой за стену. Наверное, до блокады она была очень красива, с шелковистыми тёмными волосами и мягким взглядом прозрачно-зелёных глаз. С широкой низкой кушетки на неё смотрели двое детей — девочка с двумя косичками и большеголовый мальчик, укутанный в одеяло по самые уши.

— Вы жена? — спросила Маша, разворачивая на полу парусиновые носилки.

— Да, жена. — Женщина оторвалась от стены и наклонилась над мужчиной, неотрывно глядя ему в лицо. — Вы извините, что я вас вызвала, но у меня самой совсем нет сил на похороны. Дети уже не ходят.

Она бросила быстрый взгляд на кушетку, жалко попытавшись улыбнуться через силу.

— Мы понимаем, — сказала Катя, — вы не волнуйтесь, это наша работа.

Она мельком подумала, что ещё полгода назад работа — собирать по городу покойников — даже не приснилась бы в самом страшном сне.

В отличие от большинства мест, откуда приходилось забирать умерших блокадников, эта комната была очень чистой, хотя и пустой — стол, кровать в углу и вынутая из рамы картина, приколотая на стену кнопками. Книги с полок, наверное, исчезли в прожорливой печурке, на которой стоял начищенный медный чайник и подсушивалось несколько кусочков хлеба.

Когда выносили железнодорожника, выглянуло солнце, напоследок блеснув лучом на серебряных трамвайчиках в петлицах кителя. Катя вздохнула: последний трамвай прошёл по городу в декабре и остановился вместе с отключением электричества, а если бы транспорт ходил, то это сберегло бы тысячи жизней. У обессилевших людей расстояние измерялось не километрами или улицами, а шагами, отбиравшими последние капли энергии. Осенью на грузовых трамваях подвозились боеприпасы к передовой, дрова, мешки с песком, металл, хлеб и тысячи других грузов, необходимых большому городу.

Опуская носилки с телом на повозку, Маша зло сказала:

— Ненавижу фрицев. Будь моя воля, я бы стёрла Германию с лица земли.

— Блокадой? — тихо спросила Катя.

Маша задумалась, а потом тряхнула головой:

— Нет, блокадой я бы не смогла. Ведь у них, у немцев, тоже есть дети и старики. — Она сурово свела брови. — Нет, не смогла бы. Это слишком бесчеловечно.

Катя заметила, что за окном квартиры, из которой они вынесли умершего, стоит его жена, прижав к горлу тонкие белые руки. Каково это — смотреть, как уносят прочь твоего любимого? Её словно током пронзила мысль о Сергее, горячей волной хлестнув по сердцу. Вчера она бегала к Серёжиному дому и, спрятавшись в соседнем подъезде, дождалась, когда через двор пройдёт его мама. Варвара Николаевна была не одна, а с немолодым, но симпатичным командиром. На повороте он бережно поддержал её под локоть и улыбнулся в ответ на благодарный взгляд. Если бы с Серёжей произошла беда, то его мама не держалась бы так спокойно и уверенно.

Интересно, кто этот командир?

После мужчины в форме им с Машей пришлось вынести ещё несколько трупов, а потом начался обстрел, и они побежали на улицу загонять людей в бомбоубежище.

А на следующий день произошло чудо — огромное, как серое небо над Ладожским озером: в Ленинграде ожил трамвай.

С величественной медлительностью он ехал по Невскому проспекту — чистый, вымытый, как новенький. Сияющая от счастья вагоновожатая непрерывно нажимала на сигнал, и вместе с трамваем по улице катился дробный победный звон.

— Трамвай пошёл!

— Трамвай! Смотрите, трамвай!

Со всех сторон к рельсам бежали люди, которые ещё минуту назад не могли сделать и трёх шагов. Они размахивали руками, плакали, обнимались.

Высокая женщина в пальто громко читала молитву, две старушки крестились, мужчина в рабочей одежде, сжав кулаки, поднял руки к небу и взахлёб кричал:

— Трамвай! Видите, фрицы! Победа будет за нами!

— Ура, трамвай! — Вскочив на тумбу, Катя сорвала с себя шапку и стала махать ею над головой, забыв про то, что она на дежурстве и должна следить за порядком.

Трамвай!.. милый, довоенный трамвай. Она была готова броситься на рельсы, расцеловать его борта, к которым сейчас тянулись сотни рук, чтобы прикоснуться, погладить, приласкать.

Нет, это был не трамвай — это было торжество жизни над смертью.

Катя вспомнила оборванные снегом провода, мотающиеся под тяжестью наледи, и развороченные взрывами рельсы. Чтобы всё это соединилось, завелось, задышало, люди заплатили жизнью, как тот вчерашний инженер, которого они с Машей отвезли в общую могилу. Даже мёртвый он был победителем.

* * *

Пуск трамвая вызвал панику у гитлеровцев. Один из пленных фашистов говорил: «Там, над Ленинградом, по тучам бегали какие-то странные голубые вспышки. Не ракеты, нет, нечто совсем другое!.. Невероятно!.. они пустили трамвай! В Ленинграде, на седьмом месяце блокады?!. Зачем же мы мёрзли здесь всю зиму?.. Зачем мы кричали о неизбежной гибели жителей города, о нашей победе, если они… пустили трамвай?!»

…За годы блокады был нанесен ущерб 5 трамвайным паркам, 3 подстанциям; 2 подстанции полностью выбыли из строя. Было зарегистрировано 1050 непосредственных попаданий снарядов и бомб в хозяйства трамвая, разрушивших полностью 69 км трамвайных путей, а на контактной сети произошло 980 разрушений. Повреждено 101 км кабельной сети, контактная троллейбусная сеть была разрушена полностью, примерно 127 км. Повреждено 1065 и полностью уничтожено 153 трамвайных вагона, разбито 13 троллейбусов и 25 зданий.

Большие потери были и в личном составе Трамвайно-троллейбусного управления. За 1941–1944 гг. было уволено «по причине смерти» 3177 человек; как «без вести пропавшие» — 71 человек. На рабочих местах за этот период было убито 77, а число раненых и контуженных составило более 274 человек, ушло в РККА 3190 человек[35].

Мой дедушка — Николай Александрович Никитин, начальник дистанции пути Трамвайно-троллейбусного управления, умер 22 апреля 1942 года, несколько дней не дожив до пуска блокадного