class="p1">Американский журналист Джорджи Эйн Гейер в статье «900 дней самопожертвования», опубликованной в журнале «Интернэшнл уайлд лайф», спрашивает, почему ленинградские ученые за коллекцию заплатили жизнью: «Русский дух? Самопожертвование? Желание сохранить материальные ценности?»

Действительно, почему?[32]

* * *

В день восьмого марта немцы словно с цепи сорвались и раненых к Лере в медпункт несли без перерыва. Одна полуторка с людьми ушла под лёд, другая попала под бомбёжку, есть пострадавшие на зенитной батарее.

В небе шёл воздушный бой, накрывая пространство рёвом авиационных моторов, со всех сторон стреляли. Разрывы снарядов ложились так близко, что от взрывной волны брезентовые стены палатки надувались парусом, а лёд под ногами начинал дрожать и тренькать.

На всех койках сидели и лежали люди. Недалеко от входа умирал пожилой матрос с пулей в лёгких. Он тяжело выкатывал глаза, давясь хрипом, и всё, чем ему могла помочь Лера, — это сделать укол обезболивающего.

Когда она накладывала эвакуированной женщине на сломанную руку лубок, сзади подошёл санитар Круглов и тихо сказал с оттенком горечи:

— Кончился матрос. Царствие ему Небесное. Я на его койку мальчишку положил, ты, товарищ военфельдшер, подойди к нему, а то как бы и паренёк не того… Слабый очень.

Закатив глаза к потолку, Круглов крякнул, и Лерины пальцы забегали быстрее, торопясь закончить работу.

Женщина со сломанной рукой сидела молча, не издавая ни стона, хотя прорвавшая кожу кость вилкой торчала наружу. От каменного молчания Лере стало не по себе. Она с тревогой посмотрела в бледное лицо раненой со всполохами чёрных глаз:

— Вам плохо?

— Мне хорошо, — сказала женщина, — мне дали хлеба.

Здоровой рукой та поднесла ко рту ржаную краюху и жадно впилась в неё зубами.

Поискав глазами санитара, Лера встала:

— Круглов, налей ей чаю, да проследи, чтоб больше ничего не ела, а то умрёт от заворота кишок, сам знаешь.

— Будет сделано, товарищ командир. — Круглов снимал с красноармейца мокрую гимнастёрку, поэтому отвечал не оборачиваясь, только спина ходила ходуном.

Протиснувшись между рядами раненых, Лера подошла к мальчику, который ждал на койке умершего матроса.

Мальчишка лет десяти выглядел, как ощипанный цыплёнок, покрытой тонкой синеватой кожицей. С заострившимся носом, он лежал навзничь, укрытый чьей-то шинелью, и безучастно смотрел вверх.

Вид умирающего ребёнка заставил мозг работать с лихорадочной быстротой, просчитывая варианты действий.

Лера схватила стетоскоп и откинула шинель, приникнув ухом к раструбу, чтобы уловить движение сердечной мышцы. Сердечко билось слабенько, но ровно. Это внушало надежду на спасение.

— Илья, приготовь шприц и камфару!

Второй санитар — Илья Стогов — уже стоял наготове, протягивая ей коробочку со стерилизованными шприцами. Он отвечал за медицинские инструменты и всегда старался держать их в готовности. Однажды после бомбёжки, когда пришлось переставлять палатку, Илья развёл костёр и кипятил автоклав на тридцатиградусном морозе.

Впрыснув камфару, она дала указание Илье положить к ногам мальчика горячую грелку и побежала к молодой женщине в окровавленной одежде. Свернувшись калачиком, она лежала на широкой лавке и зажимала пальцами рану на предплечье.

К счастью, поражение оказалось лёгким, и Лера нашла в себе силы на ободряющую улыбку:

— Вам повезло, через неделю всё забудете.

— Такое не забудешь.

В промежутках между перевязками Лера металась к койке мальчика, выискивая на его лице признаки жизни. Он по-прежнему лежал без движения, но на тонкой шее Лера смогла разглядеть голубую ниточку вены и слегка порозовевшие щёки. Тревога немножко отступила. Лера тяжело переносила смерть детей, долго терзая себя вопросами, на которые не знала ответа. За всё время на Ладоге к умершим взрослым она притерпелась, но детские трупы выглядели ужасающе и противоестественно.

Когда она осматривала моряка со сквозным ранением плеча, дверь распахнулась, впуская клубы морозного воздуха, и в палатку ворвался капитан в распахнутом полушубке и с пистолетом в руке.

У него было безумное лицо, и Лера испугалась, что он сейчас выстрелит в воздух.

— Военфельдшер! Где, чёрт возьми, военфельдшер?!

Капитан явно не владел собой, дико озираясь по сторонам в поисках медиков.

Оставив моряка, Лера резко поднялась во весь рост и шагнула к капитану:

— Я военфельдшер.

Она видела, что с двух сторон палатки к ней бегут санитары, а раненный в плечо командир, собиравшийся уходить, на всякий случай расстегнул кобуру.

Капитан прыгающей рукой навёл на неё пистолет и хотел что-то выкрикнуть, но вдруг обмяк, словно из него вынули кости:

— Там «эмка» с комбригом утонула, сделайте что-нибудь. Ради Бога, помогите.

«Живых там нет», — мелькнуло в мозгу у Леры, но рассуждать она не стала — на дороге всякое бывало.

И снова снег по колено и санитарная сумка колотит по боку, в такт тяжёлому дыханию. Впереди с непокрытой головой бежал капитан. Спрятать пистолет он забыл.

Уже на подходе Лера увидела группу дорожников у свежей трещины и скинувшего полушубок капитана, который явно собрался нырнуть. Дорожники схватили его под руки.

— Стой!

Он панически закричал:

— Пустите, там люди! Я должен был сразу!..

Он был красив, этот капитан, по виду штабной, не нюхавший пороха. С гладко выбритым лицом и тонкими щегольскими усиками, которые требуют тщательного особого ухода.

Лера заглянула в прорубь:

— Никого?

Невысокий солдат с багром в руках пошерудил им в глубине и устало сказал:

— Вертайтесь обратно, товарищ военфельдшер, ваша помощь тут не требуется. Видите, даже пузырьков нет.

— Пропали мужики, — глядя на Леру, добавил его товарищ, который как-то забегал в палатку вправить вывихнутый большой палец. — Была бы полуторка, да ещё с раскрытой дверью, то может статься и выплыли. А «эмка» — почитай что чугунный утюг: раз, и готово.

Он отпустил капитана, и тот понуро смотрел в воду с выражением ужаса.

Санитар Круглов накинул ему на плечи полушубок.

— Пойдёмте, товарищ капитан, им уже не поможешь.

— Меня укачало, и товарищ полковник приказал пересесть на полуторку, которая шла сзади, — убито сказал капитан. — Если бы не укачало, то я бы утонул. Он повернулся к Лере. — Это судьба.

Она вздохнула:

— Это война.

* * *

Никогда Михаил Михайлович Гришин не питался столь сытно, как во время блокады. Прежде он вообще отличался умеренностью в еде, предпочитая здоровый образ жизни. Утром стакан кефира, в обед обязательно суп, второе и компот, на ужин гречка или пшёнка.

Сладкого Михаил Михайлович не любил, а тут как прорвало — постоянно грезились несъеденные когда-то торты, пирожные или горячие пышки в сахарной пудре. Теперь он постоянно что-то жевал, лихорадочно наедаясь впрок, хотя от полноты уже появилась одышка и над поясом брюк ощутимо навис рыхлый белый живот.

Больше всего Михаил Михайлович Гришин любил