и ублюдки? Или могут? Меня сбивал с толку сам парадокс моего существования, мое нелегкое подданство в диаспоре неизвестных. Но были ли я и миллионы ублюдков вроде меня известными неизвестными? Или неизвестными неизвестными?

Вот это другое дело! – сказал Ронин, отыскав радиостанцию. Под это и танцевать можно.

Он начал танцевать ча-ча-ча, любимый танец моих сородичей. Я тоже мог танцевать ча-ча-ча почти под что угодно, лишь бы оно было быстрее щелканья четок и медленнее твиста. Но мои ноги отказывались двигаться. Шеф тоже не танцевал. Не танцевал Мона Лиза, не танцевали гномы, не танцевали мои призраки, которые потихонечку выползли у меня из-за спины и обступили меня, вторгаясь в мое личное пространство. Мы завороженно смотрели на Ронина, который, блаженно улыбаясь, танцевал ча-ча-ча с невидимой партнершей, пока наконец Шеф не сказал: завязывай с танцами. Кофе перестал капать. Шеф взял молоток и встал, Мона Лиза вжался в стену.

Ронин прекратил танцевать и с ухмылкой сказал Моне Лизе: ты и твои алжирские дружки думали в правильном направлении. Но мы, корсиканцы, этим всем занимались еще до вашего рождения. Опиум, скажу я тебе, товарная культура получше каучука. Как же хорошо нам жилось в Индокитае! Было время, когда у французского правительства хватало ума культивировать опиум, вот бы нам снова дожить до чего-то этакого. Господи, да если бы мы не продавали опиум местным, то и правительство бы финансировать не смогли! Вот это была эффективная бизнес-модель! Монополизируем горизонталь, встраиваемся в вертикаль и в итоге полностью контролируем рынок. Ты только представь, как бы сейчас похорошела Франция, если бы ее правительство не вышло из опиумного бизнеса. Нашему президенту-социалисту с лихвой хватило бы денег на все его модные программы социального обеспечения. Так-то мы посмотрим, сколько он продержится, когда кончатся деньги. Но разве меня кто-нибудь слушает? А стоило бы! Я патриот! Мадам Опиум была белой. Но вот это лекарство, оно просто белоснежно белое. Тебе лекарство понравилось?

Мона Лиза кивнул.

Тогда, друг мой, ты понимаешь, о чем я.

Готов? – спросил Шеф, глядя не на Ронина, а на меня.

Я всегда готов, сказал я, хоть и не понял, что он имеет в виду.

Он предложил мне взять молоток, хотя «предложил», конечно, эвфемизм, от этого подарка отказаться было нельзя. Деревянная рукоятка была гладкой, без сколов, и длинной, с мое предплечье, железная головка покрыта еле заметными царапинами и рубцами, совсем как моя голова. И, в отличие от меня, он был уравновешен. Молоток стал продолжением моего тела, моей руки, моей ладони и, в конце концов, моего сознания – по крайней мере, одного из них. Я вспомнил, что профессор Хаммер[15] однажды сказал мне о своем имени и об афоризме, который все приписывают Бертольту Брехту, но, если верить Хаммеру, на самом деле его сочинил то ли Владимир Маяковский, то ли Лев Троцкий: «Искусство – это не зеркало, отражающее реальность, а молот, ее формирующий». О-о-о! Я чуть ли не оргазм испытал, когда впервые это услышал! От лозунгов я возбуждался, а политические убеждения были самой сильной моей эрогенной зоной. Мое имя – это моя судьба, сказал тогда профессор Хаммер, салютуя мне рюмкой с хересом: наши еженедельные консультации у него в кабинете проходили под аккомпанемент хереса, бутылку он держал в ящике стола и доставал ее оттуда только ради самых любимых своих студентов, всегда мужчин. Вот и сейчас, сжимая в руке молоток Шефа, я до сих пор ощущал во рту чересчур сладкий вкус хереса. Мог ли профессор представить, что однажды я буду держать в руке не сравнение и не метафору, а реальную вещь, которой можно размолотить реальную голову, раздробить реальный череп, размозжить реальный мозг? Я держал молоток с ужасом, хотя ужасал меня не молоток. Молоток был всего лишь орудием. А вот оружием был я сам, и я сам себя ужасал. Все смотрели на меня: Шеф, Ронин, Бука и Коротышка, Сонни, упитанный майор, Битл, Урод и Уродец и, разумеется, Мона Лиза.

Не сработал твой допрос, сказал Шеф. Хватит слов. Ими ты ничего не сделаешь. А пора бы уже что-то сделать. Главное, работай медленно. Это очень важно. Уделяй внимание мелочам. Я вот, например, люблю начинать с пальцев ног. А ты как хочешь?

ТЕБЯ, то есть МЕНЯ, снова поставили перед сложнейшим вопросом, который якобы впервые задал Ленин, хотя на самом деле не Ленин, а писатель Николай Чернышевский: ЧТО ДЕЛАТЬ?

а) перебить Моне Лизе коленные чашечки

б) переломать Моне Лизе ребра

в) раздолбать Моне Лизе нос

г) раздробить Моне Лизе руки

Маяковский, Чернышевский, Ленин… да что такое с этими русскими? Это все Сибирь? Или степи? Дешевая водка в избытке, визуально рифмующаяся с водой? Или все дело в том, что, как утверждает сэр Ричард Хедд, русские по сути своей – азиаты? Или все это в сумме и вызвало у русских тяготение к грубости, завышенным ожиданиям и толстым романам? И, хоть и опосредованно, к смертельной рулетке? Шеф вмешал свой кофе в симпатичную карамельную смесь молока и льда и, снова усевшись на свое место, потягивал ее с еле заметной улыбкой.

Так, сказал Шеф, закинув ногу на ногу и расслабившись, чего ждешь?

Призраки захохотали, защелкали пальцами и запели:

Trente-trois millions de bâtards

Et moi, et moi, et moi[16].

ТЫ, то есть Я, посмотрел на Мону Лизу – тот, хоть и страдал, морщась от боли, но по тому, как дерзко он взглянул на тебя в ответ, ты понял, что он все равно скорее готов умереть. Ты было подумал попросить Бога о помощи, да только Бог ничего не скажет. Нет, единственным человеком, неизменно указывавшим тебе выход, была твоя мать, которая всегда тебя принимала и которая примет тебя, даже зная, что ты коммунист, или шпион, или кто ты там теперь. Никакой ты не половинка, в тебе всего вдвойне!

Молоток был тяжелым, даже тяжелее раздувшегося фуа-гра твоей нечистой совести, раскормленной преступлениями, которые ты совершил. ЧТО ДЕЛАТЬ? Бука и Коротышка смотрели на тебя скептически, поглаживая тесаки, висевшие в чехлах у них под мышками. По радио заиграла новая песня, и Ронин снова принялся танцевать. Шеф разглядывал тебя с лицом киномана, который смотрит очень плохой фильм. Ты барахтался в волнах нараставшей паники, не видя никакого выхода – ни из комнаты, ни из этой ситуации, – ты разве что мог потянуть время и потому спросил: у тебя есть последнее желание?

Последнее желание? – спросил Лё Ков Бой.

А что, идея-то неплохая, сказал Ронин, смотря,