семейному праву, работавшая во Всесоюзном научно-исследовательском институте советского государственного строительства и законодательства. По мнению Пергамент, закон о семье 1944 года отступал от принципа равенства мужчин и женщин[289]. Утверждая, что закон 1944 года не смог обеспечить стабильность семьи, реформаторы призывали к свободе брака и развода и к равным правам для всех детей, независимо от того, состояли ли их биологические родители в законном браке. По мнению реформаторов, матери и отцы должны были нести равную ответственность за воспитание детей. Эта позиция вызвала ожесточенное сопротивление со стороны консерваторов, которые хотели отстоять двойные стандарты и видели угрозу для мужчин и стабильности семьи со стороны женщин, предъявляющих необоснованные иски об установлении отцовства. Как заявил один из них западному интервьюеру, девственность дается женщине только один раз, и она должна хранить свою девичью честь[290]. Дебаты о реформе напоминали «битву полов», как выразился присутствовавший на встрече Питер Жювилер[291]. Хрущев встал на сторону консерваторов, убежденных, что закон о семье 1944 года способствовал самому главному: высокому уровню рождаемости. При нем семейное право так и осталось нереформированным.

Однако фактически разводы стали доступнее. Пользуясь большей свободой инициативы, судьи стали охотнее удовлетворять заявления о разводе. Доля заявлений, решение по которым выносилось в пользу истца, неуклонно росла. Возможно, в ответ на это количество таких заявлений резко увеличилось. Бо́льшую часть разводов инициировали женщины, что свидетельствовало об обретении уверенности. Несмотря на неоднократные призывы власти к женщинам блюсти «коммунистическую мораль» и подчинять личные желания общественному благу, женщины стремились выйти из брака, если он их не удовлетворял. В период с 1950 по 1965 год количество разводов на тысячу человек увеличилось в четыре раза[292].

Мужская игра

Несмотря на реформистскую риторику Хрущева, право принятия решений оставалось за мужчинами. На ХХ съезде партии 1956 года, на котором Хрущев разоблачал «преступления сталинской эпохи», он также обратил внимание на практически полное отсутствие женщин на руководящих и политических должностях. В том году женщины составляли всего 3,9 % в ЦК Коммунистической партии и менее 2 % в руководстве Верховных Советов — высшего руководящего органа союзных республик. Хрущев заявил, что в СССР «робко выдвигают женщин на руководящие посты. Крайне мало женщин на руководящей партийной и советской работе…» [Buckley 1989: 140]. Однако взятые им на вооружение методы расширения присутствия женщин в общественной сфере в некотором роде усугубляли проблему. В 1961 году Хрущев возродил и расширил женсоветы для решения вопросов, «интересующих женщин», — то есть либо вопросов культуры, либо проблем повседневной жизни. Активистки женсоветов следили за школьным питанием и санитарным состоянием детских учреждений, помогали организовывать внеурочные занятия для детей, открывали кружки шитья и рукоделия и т. п. Созданные Хрущевым для вовлечения женщин в общественную жизнь, в реальности женские организации служили лишь тому, чтобы сделать личные дела публичными, оставив их при этом женской прерогативой[293].

Высокая политика, напротив, оставалась мужской игрой, как с неудовольствием ощутила на своем опыте Екатерина Фурцева, бывшая текстильщица и первая женщина-руководитель после Александры Коллонтай. В 1957 году Хрущев назначил ее министром культуры и сделал членом Президиума в благодарность за поддержку во время политического кризиса. Рассказывали, что она воспользовалась отсутствием поблизости женского туалета, чтобы ускользнуть с собрания, где соперники намеревались свергнуть генсека, и из своего кабинета позвонила генералам, которые встали на сторону Хрущева. Четыре года спустя Хрущев отстранил ее от должности — якобы за критику в его адрес в телефонном разговоре[294]. В конце правления Хрущева, в 1964 году, доля женщин на должностях, связанных с реальной политической властью, все еще едва превышала 4 %.

Реформирование гендерной экономики

Наследие Сталина в виде гендерно-дифференцированной экономики оказалось столь же живучим, несмотря на все благие намерения реформаторов. Вся советская экономика в самом прямом смысле держалась на бесплатном и малооплачиваемом женском труде. В колхозах женщины составляли две трети сельскохозяйственной рабочей силы, и практически все колхозницы были заняты физическим трудом. Бо́льшая часть работы была сезонной, неквалифицированной и низкооплачиваемой; продвинуться женщинам было по-прежнему трудно. Как заметил сам Хрущев в 1961 году по поводу малого количества женщин в зале, где заседала областная сельхозконференция: «Выходит, если руководить — тогда мужчины, а когда работать — тогда женщины» [Dodge, Feshbach 1992: 250]. Несмотря на все кампании 30-х годов, прославлявшие трактористок, а также на то, что в годы войны работа на тракторе действительно стала женским делом, через десять лет после окончания войны женщин среди трактористов осталось менее 1 %. Самой высокооплачиваемой круглогодичной занятостью, на которую могли претендовать сельские женщины, была работа в молочном хозяйстве, также входившая в число самых тяжелых колхозных работ. Рабочий день на молочной ферме длился с четырех — пяти часов утра до шести — семи часов вечера или даже дольше, с перерывами после каждой из трех доек и только с одним выходным в неделю.

Не лучше обстояло дело и в промышленном секторе. Там низкая заработная плата в таких преимущественно женских отраслях, как производство текстиля, помогала субсидировать всю индустриальную экономику. Почти четверть всех работающих женщин были заняты в текстильной или швейной промышленности. Работа в этих отраслях была предельно интенсивной: женщины трудились более 95 % рабочего дня с перерывами всего от 8 до 10 минут за смену. Плохо спроектированное оборудование, слабая вентиляция и сменный график требовали огромного физического напряжения. Стресс на работе доводил работниц «буквально до физиологического предела человеческих возможностей». При этом ежегодный отпуск у работавших в этих отраслях был короче, чем у всех остальных рабочих, а зарабатывали они менее четырех пятых средней заработной платы заводского рабочего и две трети от заработков рабочего-металлиста. Низкая заработная плата женщин позволяла легкой промышленности приносить прибыль, которую государство использовало для субсидирования инвестиций в тяжелую промышленность и для поддержания экономики. В силу той же низкой заработной платы становилось «невыгодно» вкладывать средства в дорогостоящее оборудование, способное облегчить женский труд. Помимо экономических реалий, гендерные предрассудки также вытесняли женщин на наименее привлекательные должности. Механизированное производство зачастую брали на себя мужчины, а ручной и неквалифицированный труд оставляли женщинам[295].

Следует отдать должное Хрущеву: он признавал по крайней мере некоторые из этих проблем. В своей речи по поводу выборов в Верховный Совет в марте 1958 года он заметил: «У нас многое сделано для облегчения труда женщин, но этого еще недостаточно. Пришло время вплотную заняться механизацией трудоемких процессов, чтобы облегчить труд, особенно там, где работают женщины, сделать его более производительным, а значит, и более высокооплачиваемым»[296]. Однако для того, чтобы действительно решить эту проблему,