отдала кусочек припасенного сахара пожилой женщине, похожей на какую-то театральную актрису. Та благодарно улыбнулась:

– Это самый сладкий сахар в моей жизни!

Под вечер велено было построиться в колонну по пять, и длинная серая змея поползла вверх по подъему шоссе. Навстречу им катили грузовики с сидящими в кузовах красноармейцами.

Пекло июньское солнце. Ему радовались. Бледные после камер лица порозовели от солнечных ожогов. И все же после сырости Пищаловского замка так приятно было прогреться на солнцепеке. Жаль, что воды не давали.

– Куда нас гонят? – спросила «актриса»

– Наверное, в другую тюрьму. В Игумене[16] тоже есть, – сказала Настя.

– Но там она намного меньше. Наверное, всех не вместит, – откликнулась какая-то из бывалых «сиделок».

Несколько раз над шоссе пролетали немецкие самолеты, но не стреляли. Видимо сверху было видно, что это бредут вовсе не солдаты.

Поздно вечером конвой остановил колонну на ночлег в поле. Начальник конвоя, тот самый, что пристрелил блатаря, оповестил всех грозным голосом:

– Всем лежать на своих местах! Кто встанет или начнет переползать с места на место, конвой открывает огонь без предупреждения! Оправляться – только под себя. Повторяю…

«Актриса» заплакала.

– Как это под себя? Мы что – хуже скотины?… Они не имеют права… Нас лишили свободы, но не человеческого достоинства…

Пока она рыдала, Настя справила малую нужду под себя, не привставая.

26 июня после знойного дня колонна минских заключенных добрела до старинного городка Игумен. Загнали в камеры всех, сколько могло вместиться, остальным велели устраиваться во дворе под открытым небом. Настя сама не пошла в камеры, радуясь, что есть возможность подышать свежим воздухом. К тому же тем, кто улегся во дворе, первым принесли бидоны с водой, которую набрали из речки Игуменки.

Настя познакомилась с «актрисой». Ее звали Анной Мефодьевной, она и в самом деле работала в минском драмтеатре, только не актрисой, а театральным художником. Чем могла провиниться эта милая женщина перед советской властью? Но ведь кто-то же упек ее за тюремную решетку. И сколько таких было рядом? Настя старалась не думать, а тем более рассуждать вслух на эту опасную тему. Июньская ночь просветлела быстро. Народ во дворе зашевелился, послышались команды:

– Подъем! Становись! В две шеренги вдоль стены…

Начальник охраны пришел вместе с майором НКВД, коренастым и гладким, почти овальным, как хорошо обкатанная галька. Майор достал из планшета пачку бумаг и стал подзывать к себе по очереди. Спрашивал он только фамилию и номер статьи, по которому был осужден стоявший перед ним зэк. Он делал какие-то пометки в листках, и карандашиком показывал куда встать: одним показывал на левую половину двора, другим на правую. Насте он ткнул – налево. Именно там собирались те, у кого были «легкие», бытовые статьи с «детскими» сроками. Таких набралось не больше сотни, остальных, которые заполнили правую половину двора, построили в колонну и увели в урочище Цагельня.

– Наверное, нас здесь разместят, – предположила Анна Мефодьевна. – Странно, что и вся охрана с ними ушла.

– Ну, да – хихикнула какая-то тетка. – Нас тут под честное слово оставили, что никуда не уйдем.

– Это точно! Всех политических увели. А нас бросили. Кому мы нужны?

– Свобода, бабоньки! Свобода!

– Пошли по домам!

– Урра!!!

Тут же выяснилось, что тюремный продсклад тоже брошен на произвол судьбы, а в нем хлеб и соленая треска. Продукты тут же стали расхватывать и есть.

– Девочки, девоньки! Это вам от Христа подарок! – восторженно кричала какая-то бабка. – Это его еда – хлеб да рыба! Это он тремя хлебами да тремя рыбами народ накормил.

Настя есть не могла, в горле стоял ком. Анна Мефодьевна собрала «библейскую еду» в авоську, оказавшуюся у нее столь кстати, и они вышли на дорогу.

– Куда пойдем? – спросила Настя. После всего пережитого ей очень хотелось навестить родителей в Добромысле. Но родное село находилось под Барановичами и пешком туда не дойти.

– Пошли в Минск. Поживешь пока у меня, а там видно будет, – предложила Анна Мефодьевна. И они пошли в Минск.

В Минск они пришли только 30 июня, когда там уже вовсю хозяйничали немцы и веяли тополиные пуховеи. В Минске пахло гарью недавних пожаров. Теперь это был черный чужой город…

Их беспрепятственно пропустили на блок-посту – пропуска на вход и выход еще не ввели, и они добрались до Немиги, где жила Анна Мефодьевна – то ли при своей художественной студии, то ли в самой студии – все было в картинах, холстах, подрамниках… На кухоньке оказался кое-какой запас продуктов, и Настя взяла на себя всю готовку… Она наведалась на свой крахмальный комбинат. По счастью, его не разбомбили и там налаживали производство. Старые сотрудники Настю помнили, и ее снова взяли на работу.

А в июле она поняла, что затяжелела. Ребенок? Эта беременность была так нужна тогда на бетонных работах в лагере! А теперь ребенок обещал стать немыслимой обузой. Как его растить в одиночку да еще в оккупированном городе?

– Дурочка! – почему-то очень обрадовалась Анна Мефодьевна. – Ты себе не представляешь, какое это счастье – кормить малыша грудью! А когда он залепечет, а как начнет обнимать тебя… Ой, даже не думай об аборте. Во-первых, грех это смертный, во-вторых, может, потом вообще никогда родить не сможешь!

– А маме что скажу?!

– Скажешь, что жениха на фронте убило.

И как в точку попала. Ведь и вправду отца ребенка Павла Рябинина в бою под Гродно убило. А не убило бы, может, разыскал он Настю, да женился. Всякое бывало…

Настя не знала фамилии Павла. Сына назвала Павлом и отчество дала Павлович, а фамилию свою. Вот и воскрес убитый солдат в своем нечаянном продолжении.

Глава двадцать восьмая. «Танковый Чапай»

Итак, Гродно и Брест