спустя несколько дней она очнулась – это не то слово, но лучшего он не знает, – и ей помогла кошка, которая тёрлась о её ноги и мурлыкала, как будто хотела её разбудить, и в какой-то момент женщина погладила кошку, а потом ей стало уже лучше. Какое-то такое лечение надо было придумать и для Кэттерли.

Но ведь никто не утонул, сердито сказал Штоффель, по дороге из церкви не утонешь, и вообще всё это глупости, он приведёт сейчас благочинного Линси – и готово. Но Полубородый напомнил ему, что предложение изготовить искусственную ногу для Гени Штоффель сперва тоже встретил в штыки, а потом всё же оказалось, что идеи этого странного человека из Корнойбурга были не так уж и плохи. Попытаться всегда стоит, и если потом окажется, что всё-таки демон, то он от них никуда не убежит.

– Но у нас нет кошки, – сказал Штоффель, а Полубородый сказал, что это не обязательно должно быть животное, может быть, просто кто-то, перед кем пациент не испытывает страха и которому доверяет. И при этом он посмотрел на меня.

Сорок седьмая глава, в которой история не рассказывается до конца

Тогда он сказал то, что я уже слышал от Поли, только Поли хотел этим подразнить меня, а у Полубородого это было простым утверждением. Что я такого рода мальчик, сказал он, кого никому не надо бояться; в драках это свойство, может быть, и не полезное, но в данном случае ему кажется: это то, что нужно; как и одно и то же лекарство может быть в одном случае спасительным, а в другом – вредоносным. Кэттерли чего-то явно боится, и пока мы не узнаем, что вызвало у неё этот страх, мы ей не сумеем помочь; при отравлении, дескать, можно найти противоядие, только когда знаешь, что пациент выпил или съел. Но ответ, который нам нужен, может дать только сама Кэттерли, а пока она ни с кем не разговаривает, даже учёный лекарь будет бессилен перед её болезнью, как перед воротами, запертыми на десять засовов. Дело, мол, в том, как открыть эти ворота, причём открыть не ломом экзорцизма, что, по его мнению, причинило бы девочке ещё больший вред, а надо убедить человека, окопавшегося за теми воротами, чтобы сам отодвинул засовы. Но это может удаться, только если больная – а болезни без телесных повреждений зачастую самые опасные – снова начнёт видеть мир вокруг себя таким, какой он есть, а не таким, каким его рисует страх в её глазах. На ту женщину в Корнойбурге подействовала обыкновенная кошка как раз потому, что её мурлыканье и желание поластиться было таким будничным и привычным, и потому, что свою кошку не приходится бояться. Поэтому, дескать, стоит попытаться послать к Кэттерли меня, но не задавать ей вопросы; если мне удастся остаться с ней в комнате, не вызывая протеста, уже этим одним будет достигнуто многое.

Штоффель нерадостно засмеялся и спросил, не надо ли мне мяукать и тереться о ноги Кэттерли.

Нет, только быть при ней, ответил Полубородый, и вести себя так, будто ничего особенного не случилось. Это звучит хотя и просто, но это иногда самое трудное.

– Что вы с Кэттерли обычно делаете, когда проводите время вместе? – обратился он ко мне.

– Иногда я расчёсываю ей волосы, – ответил я.

– Прикасаться к ней сейчас нельзя. Ты видел, что она сделала со Штоффелем.

– Я только хотел её утешить, – сказал тот опечаленно. Царапина у него на лице продолжала кровоточить, но он не вытирал кровь.

– Иногда я рассказываю ей какую-нибудь историю.

– А вот это хорошая идея, – сказал Полубородый. – Иди наверх, сядь рядом и что-нибудь ей рассказывай. Если она тебя не будет слушать, а она не будет тебя слушать, по крайней мере поначалу, то просто начинай ту же историю с начала. И говори тихо, как с маленьким ребёнком, которого хочешь усыпить.

Штоффелю эта идея не понравилась, но протестовал он совсем слабо. Я бы предпочёл, чтобы он возражал громогласно; когда такой человек, как кузнец Штоффель, становится слабым, это внушает страх.

– А какую историю? – спросил я.

– Выбери такую, в которой не происходит ничего плохого, безобидную, весёлую, вспомни такую, ты же часто слушал Чёртову Аннели.

А я замечал, что в историях, которые рассказывает Аннели, почти всегда происходит что-то плохое, даже в тех, что хорошо кончаются. И даже если в итоге никто не лежит на дне долины, растерзанный на куски, или не кипит в аду в собственной крови, в начале всё равно происходят ужасные вещи, и чем они страшнее, тем больше нравятся слушателям. Когда господин капеллан рассказывает о каком-нибудь мученике, то же самое: хотя он в конце и святой, но перед этим обезглавлен, или весь утыкан стрелами, или брошен на съедение львам. Я думаю, если бы людям не нравилось слушать про все эти ужасы, Чёртова Аннели рассказывала бы одни милые истории, в которых на краю радуги всегда стоит горшок с золотом. А про что бы тогда рассказывал господин капеллан, я даже не представляю.

В конце концов мне вспомнилась одна история Аннели, в которой не происходит ничего жестокого, а всё просто весело. Я ещё хорошо помню, как слушатели тогда смеялись. «Если бы мне удалось рассмешить Кэттерли, – подумал я, – то Полубородый был бы мной доволен».

Я боялся сделать что-нибудь не так, и сердце у меня колотилось, но я старался, чтобы по мне этого не было заметно. На лестнице я нарочно громко топал, чтобы Кэттерли знала, что кто-то идёт, и не испугалась. Она всё ещё стояла, вжавшись в угол, как это описал Полубородый, но хотя бы не вздрогнула и не убежала. Я сказал:

– Здравствуй, Кэттерли, – но она этого не услышала или не захотела услышать. Когда мы с ней играем в шахматы, мы сидим у оконца, потому что там светлее всего, но я не хотел подходить к ней слишком близко и предпочёл сесть на табурет на другой стороне. Комната была не очень светлой; когда на улице пасмурнело, не помогал и свиной пузырь в окошке.

– Хочешь, расскажу тебе историю? – спросил я, не потому, что ждал от неё ответа, а потому что я всегда это говорил перед тем, как начать, и Полубородый же сказал, что всё должно быть как обычно. Ответа я не получил, поэтому просто сделал так, будто Кэттерли сказала да.

Это весёлая история, действительно, хотя в ней и появляется чёрт, и мне не составило