косточки перед тем, как сварить мякоть в медовой воде; этому я научился от нашей матери. У неё мушмула получалась такой вкусной, что лучшего лакомства не бывает и на королевском столе, тем более зимой. Мы набрали почти полную корзину и решили отнести нашу добычу Кэттерли, чтобы она её нам приготовила.

Когда мы пришли в Эгери, Кэттерли ещё не было дома. Обычно она к этому времени уже возвращается с мессы, сказал Штоффель, но девочка в её возрасте любит прогулять положенное время, заболтавшись с подружками.

Полубородый хотел мне показать, чем они со Штоффелем были так заняты последние недели, поэтому мы и пришли, но сперва у них случилась небольшая перепалка. Видимо, они договорились, что никому нельзя показывать их работу раньше, чем она будет готова, и поначалу Штоффель не хотел делать исключение даже для меня. В конце концов он дал себя уговорить, я думаю, ему даже понравилось, что его якобы вынудили. Когда кто-то сделает изобретение, он насилу терпит в ожидании восторга.

Но мне вовсе не показалось замечательным орудие, которое Штоффель достал из джутового мешка, я даже не понял, для какой цели оно может сгодиться. Это выглядело так, будто несколько разных инструментов срослись воедино, как в одной из историй Чёртовой Аннели у льва был рыбий хвост и лебединые крылья. Самая крупная часть выглядела как топор, которым мясник на рынке перерубает кости, но там, где у топора рукоять, была укреплена пика, с какой ходят на чёрную дичь, вот только для кабана такая пика была бы коротковата. А напротив лезвия топора был приделан резак, не всё полотно, а лишь его серповидное лезвие. Кузнец Штоффель выжидательно на меня посмотрел, как новоиспечённый отец, когда он впервые показывает кому-нибудь своё дитя, и Полубородый спросил:

– Ну, что ты на это скажешь?

Но всё, что я мог сказать, было бы фальшиво. А я не хотел их разочаровать и сделал вид, что должен сперва как следует рассмотреть их изобретение. Я склонился над ним и даже провёл пальцем по лезвию топора. Штоффелю, наверное, показалось, что я сомневаюсь в его работе, и он тут же объяснил:

– Это, конечно, ещё не заточено. И ты должен представить всё это насаженным на черенок.

И только я попытался это вообразить, как снаружи кто-то заколотил в дверь. Я не мог бы сказать, по какому признаку мы это определили, но мы все тотчас знали, что это Кэттерли. Штоффель быстро открыл, и она вошла, нет, вбежала, с таким лицом – я хорошо могу понять, почему Штоффель подумал про злого духа, который её напугал. У неё были страшные глаза, они были как у мёртвой рыбы. Без единого слова Кэттерли пробежала мимо нас, и когда Штоффель хотел её задержать, она оттолкнула его с такой силой, как будто у неё были мускулы кузнеца, а он был девочкой. Потом она взбежала по лестнице вверх, а Штоффель бросился за ней.

При его громком голосе мы в кузнице могли слышать всё, что он говорил; вначале он укорял её, потому что не терпел плохого поведения, потом задавал вопросы, а потом начал петь песню, ту же самую, что и мне иногда пела мать, если я видел плохой сон. «Завтра будет всё прекрасно», – пел он, очень мягким голосом, который ему совсем не подходил. Посреди фразы он оборвал пение.

А Кэттерли всё это время не издала ни звука.

Потом Штоффель спустился, с кровавой царапиной на лице, и рассказал, что ему показалось, будто его дочь всё это время его не слышала и не видела, как будто кто-то закрыл ей глаза и заткнул уши. И тогда он, сам не зная почему, сделал попытку с этой песней, после смерти матери Кэттерли он часто пел её вместо колыбельной. Он подошёл обнять дочь, как он это часто делает к её удовольствию, а она его ударила как безумная и даже оцарапала, выпустив когти, как кошка, если загнать её в угол. После этого она тёрла место, к которому он прикасался, так, будто её там змея укусила. Он ещё никогда не видел свою Кэттерли такой, сказал Штоффель, и другое объяснение, кроме злых духов, не пришло ему в голову, ведь известно же, что они охотнее всего выбирают себе в жертвы невинных девственниц. И было бы, пожалуй, самым разумным пригласить сюда священника, лучше всего благочинного Линси, чтобы он изгнал из Кэттерли демона.

Он хотел немедленно отправиться в путь, но Полубородый его удержал. Для этого ещё будет время, сперва надо убедиться, действительно ли в состоянии Кэттерли повинно что-то сатанинское, а точно не человеческое, что, как показывает его опыт, бывает иногда хуже сатанинского. Он, конечно, не учёный медик, но в делах болезни всё-таки имеет некоторый опыт, и было бы, может быть, полезно, если бы он сам посмотрел девочку, возможно, её поведение напомнит ему о том, что ему уже приходилось видеть или о чём хотя бы доводилось читать. Обещать он ничего не хочет, ещё старый Гиппократ говорил, что опыт бывает обманчив, но если Штоффель ничего не имеет против… Тот не ответил, но и не возразил, и Полубородый поднялся по лестнице.

Я наметил себе спросить его потом, кто такой этот Гиппократ и где он его встречал.

На сей раз ничего не было слышно, ни звука, и время до возвращения Полубородого показалось мне очень долгим. Сразу было понятно, что он не знает средства, которое могло бы помочь Кэттерли. Он, дескать, даже не пытался с ней говорить, она не производила впечатление человека, с которым можно вести беседу. Она забилась в дальний угол комнаты и выставила перед собой руки, словно защищаясь от врага. Он попытался сделать шаг к ней, но она затряслась всем телом, а голову к нему не повернула, таращилась в пустоту, в ту сторону, где не было ничего или было то, чего, кроме неё, никто не мог увидеть.

– Значит, всё-таки демон, – решил Штоффель, но Полубородый помотал головой и сказал, что это могло быть и что-то другое. Нечто подобное он однажды видел, но тогда это было не с девочкой, а с женщиной. У неё двое детей убежали на покрытый льдом Дунай, но лёд был ещё тонкий, проломился, и матери пришлось своими глазами видеть, как обоих унесло течением под лёд, а она не имела возможности им помочь. Тогда она так же была не в себе, а в другом мире, не слышала никаких утешений, ничего не ела и не пила. Лишь