козырнув, вышел и направился к помещениям связистов.

Вечером они много не шлялись. Зашли в кабачок, распили на всех бутылку винца, затем прошлись по городу из конца в конец. Городок был растянутый, хаотично застроенный, в нем оставалось много гражданских, из неплотно закрытых ставней пробивались полоски света. Желания выпить дрянного вина или пива в переполненном и шумном ресторанчике у них не возникло, так что они решили обойтись положенной им порцией рома. На обратном пути к казарме они зашли в контору Юношеской христианской ассоциации выпить какао. В зале Ассоциации было так же шумно, как и в кабаке, да к тому же тут дурачились и кривлялись. Один мужик распевал «Хочу домой»:

— Оо-ой, твою мать, Не хочу я умирать. Оо-ой, как же я хочу домой,

пританцовывая в темпе вальса. Трое солдат курили и разговаривали за соседним столиком, сквозь шум и галдеж были слышны обрывки фраз. Берн заказал какао, расплатился, и они немного поболтали с Вестоном, парнем из обслуживающего персонала, который когда-то бывал в западных графствах. Потом тот ушел, а они еще посидели, покурили. За соседним столиком один солдат рассказывал двум другим:

— И что там с этой девчонкой? — спрашивает его офицер. — Не знаю, сэр, — отвечает Сид. — Вошла она в один из тех домиков вместе с Джонсоном, а потом, я слышал, Джонсон пошел за доктором. Сказал, у нее припадок. — А, — говорит офицер, — похоже, очень плотненько так припала.

Все засмеялись. Берн взглянул на их глумливые лица и отвернулся. Ему захотелось поскорее убраться из этого шумного бардака, но, кинув взгляд в сторону двери, он увидел над ней полосу красной ткани, по которой белыми буквами было начертано: «ПОД МЫШЦАМИ ВЕЧНЫМИ»[140]. Протянувшиеся через всю стену над галдящей толпой простенькие, безыскусные буквы, составляющие надпись, тронули его за живое, и он в который раз ощутил глубокую убежденность в столь правильном устройстве высшего миропорядка, что в нем тонула всякая суета мирской жизни.

— Ну что, пошли? — спросил он, и все последовали за ним на улицу, в темень, туман и слякоть.

Выпив положенную порцию рома, они разулись, сняли мундиры и закутались в одеяла. Было холодновато, и сверху они укрылись шинелями. Берн успокоился и почти засыпал, но внезапно проснулся — сна ни в одном глазу — и, повернувшись, разглядел, что Мартлоу лежит, бездумно глядя в темноту.

— Ты чего, малыш? — прошептал он и тронул руку паренька.

— Да нормально со мной, — тихо ответил Мартлоу. — Знаешь, Берн, мне все равно, че с нами будет. Че бы ни было, кончится-то все хорошо.

Он отвернулся и уже через несколько мгновений спокойно спал, в отличие от Берна.

Следующий день казался повторением предыдущего, во всяком случае, во внешних проявлениях. Они попили чаю, умылись, побрились, позавтракали, покурили, вышли на построение — всё как обычно. Дополнительный вес, который им предстояло носить на себе, был согласован, а вот проблему шинельной скатки еще предстояло прояснить. Ходили слухи, что полковник послал в Бригаду человека, экипированного согласно приказу, чтобы там воочию убедились в абсурдности отданного распоряжения. Он прибыл к казармам первой роты как раз в тот момент, когда Берн, Шэм и Мартлоу приближались к группе солдат, обсуждавших что-то особенно важное.

— В чем дело? — спросил он.

— Да Миллер, бля! Он опять съебался. Шпион ебаный, точняк. Надо было его сразу шлепнуть, чтоб не съебался. А я, сука, так и знал, что этот пидор сдристнет. Вонючий бош, а они дали ему уйти!

В их негодовании сквозило какое-то странное торжество на грани восторга, а в смехе — злорадство.

— Ага, дали съебаться этому черту! А вот если бы кто-то из нас, ебанутых, так бы сделал, нас бы на электрический стул отправили. Точно! И чего, что мы здесь кровь мешками проливаем? По хую!

Они перебрасывались злыми и горькими словами, туда-сюда летали насмешки. Берна, зашедшего в сарай, гораздо больше поразило побледневшее лицо сержанта Тозера и его суровый вид. Он ни о чем не спросил. Они просто коротали время, а возникшую паузу прервал пришедший Берн.

— Вам не в чем себя винить, сержант, — сказал Берн. — Вы не виноваты.

— Да нормально, — ответил сержант Тозер. — Я и не виню себя. Просто встреться мне на пути этот пидор, я б всадил в него пулю, и не было бы никаких забот с этим ебаным военным трибуналом.

Солдаты встали в строй, на построение вышли капитан Марсден с мистером Созерном и мистером Финчем. Последний смотр был самым тщательным. Берн отметил, что Марсден, всегда славившийся своим суховатым насмешливым тоном, сдерживает себя, произнося минимум слов. Заметив, что один из подсумков у Берна плохо застегнут, он сам попробовал кнопку и понял, что она сломана. Тогда он проверил, крепко ли сидят обоймы в подсумке, и, удостоверившись, что они не выпадут, пока не отстегнута вторая кнопка, ничего не сказал. Потом он расстегнул чехол фляги, достал ее и потряс, проверяя, наполнена ли. Пока все это продолжалось, Берн стоял неподвижно, как манекен, а капитан Марсден смотрел на него в упор, словно пытаясь прочесть его мысли. Берн злился, но виду не подавал, стоял с каменным лицом, хотя по-настоящему единственным его желанием было хватить камнем по лицу капитана. У некоторых фляги оказались пустыми, и уж тут им объяснили, какой досадной ошибкой природы они являются! Наконец все это закончилось, и они разошлись по своим сараям и хибарам коротать там оставшееся время, поди знай сколько. Ясно одно — они уходят. А вот вернутся ли? На этом месте можно ставить крест, да и черт с ним, но вместе с тем в эти последние минуты появлялась странная раздвоенность сознания: облегчение от того, что приходит их час, и вместе с тем нарастающее раздражение и негодование, такое сильное, что, кажется, сердце не выдержит. Кожа на лицах натянулась и казалась глянцевой, глаза горели из-под козырьков. Казалось, любой вопрос взрывал мозг, отвлекая от важнейших мыслей ни о чем. Время от времени Мартлоу поднимал