выше ростом, и у одной из девушек был явный лишний вес, на что указывали валики вокруг живота. Некоторое время я стояла и смотрела на них, находя утешение в том, что буду учиться не с ними; они были просто обычными детьми, на чье поведение я могла оглядываться для сравнения. Я не понимала, как мне вести себя теперь, когда я больше не хожу в чайнатаунскую школу, полную чайнатаунских детей, чьи родители были точно такими же, как мои. Я разглядывала их минут десять, после чего развернулась и пошла обратно, репетируя жесты и выражения лица, которые, как мне казалось, могли продемонстрировать мою холодную невозмутимость в этом новом мире.

Вернувшись ко входу в школу-лабораторию, я протиснулась мимо куривших подростков, среди которых были модные крутые девчонки с глазами, обведенными черной подводкой. Меня встретил охранник в форме, и я мысленно порадовалась, что уже проходила мимо него, когда побывала на собеседовании. Секретарь в кабинете заместителя директора в школе № 124 заверил Ба-Ба, что школа-лаборатория похожа на мою прежнюю и в ней действует то же правило – не спрашивать о гражданстве; но голос Ба-Ба продолжал звучать в моей голове, говоря, что никогда нельзя быть уверенным в этом на сто процентов. Я сняла с плеча рюкзак и поставила его на черную ленту конвейера. Это был все тот же красный рюкзак, с которым я ходила в начальную школу и на котором вывела белым маркером крутую букву S – у каждой девочки в школе № 124 была такая буква S на рюкзаке – вместе с цветочками и котиками. Остальные рисунки я добавила позднее, когда Ба-Ба заметил букву S и спросил, не вступила ли я в какую‑нибудь банду. Мол, он, конечно же, знает, что нет, но не опасаюсь ли я, что люди могут подумать, будто это условный знак какой‑нибудь банды? И тогда они могут присмотреться к нам и узнать, что мы находимся здесь нелегально. Я рассмеялась, но все равно пририсовала к ней котиков и цветочки – невинные девичьи штучки. У Ба-Ба и без того было много поводов для беспокойства.

Охранник жестом попросил меня пройти через детекторы, и я, ступив в арку, затаила дыхание. Я не знала, на что проверяют детекторы – молилась только, чтобы у меня этого не было. Я позволила себе дышать только после того, как прошла их все. Механизм молчал, пока я принимала свой рюкзак с другого конца конвейера. Белые рисунки на нем, которые когда‑то казались такими взрослыми, теперь, под светом ламп средней школы, выглядели вопиюще ребяческими. Я усилием воли выпихнула эту мысль из головы, следуя за вереницей ребят в столовую. Всем шестиклассникам было сказано приходить на завтрак пораньше, и мне пришло в голову, что, в отличие от моего первого дня в школе № 124, сегодня я здесь не единственная никого не знаю. А самое приятное, теперь я говорила по-английски и понимала правила поведения. Здесь я уже не ворвусь по ошибке в мужской туалет.

На пути от поста охраны к столовой я замечала, как другие дети улыбаются друг другу стеснительными, беглыми улыбками: каждый из нас втайне молился, чтобы не оказаться единственным, кто не успеет завести друзей. У меня эту надежду отодвигал на второй план пустой желудок. Я взяла поднос при входе в столовую и вошла в маленькую отдельную зону, куда манил меня запах завтрака. Неделей раньше я получила по почте два буклета с талонами на бесплатное питание, оранжевыми для завтрака и красными для обеда. Я взяла оранжевый талон и протянула его невозмутимой белой женщине с сеточкой на волосах, которая, забрав его, выложила на мою тарелку две порции еды: еще горячие хашбрауны и омлет, ярко-желтый от сыра. При виде этого богатства мой рот наполнился слюной. Кормили здесь лучше, чем в школе № 124. Но, опять же, потому я и получила талоны. Ба-Ба объяснил мне, что я перехожу из школы, где почти все получали бесплатные обеды, в школу, где я могу оказаться единственной, кому они полагаются. У меня могут возникнуть из-за этого трудности, предостерег он, но я отмахнулась от его слов.

Однако, когда я увидела, что белая девочка, стоявшая за мной, протянула невозмутимой раздатчице пять долларов, стыд мурашками пополз по моим щиколоткам, потом по бедрам и животу, добравшись в итоге до лица. Я опустила голову, не отрывая взгляда от своего подноса, и с радостью отметила, что краска стыда быстро сошла на нет. Вернувшись в зал столовой, я увидела, что поддаваться голоду действительно было не лучшим решением. Другие ученики уже вовсю знакомились друг с другом, садились вместе, разговаривали и настороженно посмеивались. Но некоторые еще только входили в столовую с выражением неуверенности на лице. Еще не слишком поздно, сказала я себе. К тому же, возможно, эти другие дети уже были знакомы по начальной школе.

Вместо того чтобы вторгаться в сложившуюся компанию (я была для этого слишком стеснительна), я села за свободный стол одна, лицом к двери, заставив себя приступить к еде в самой дружелюбной, доброжелательной манере. Садясь, я обратила внимание, что даже мебель здесь была прочнее и красивее, чем все, к чему я когда‑либо прикасалась в школе № 124. И все равно я надеялась, что не начну учебу в этой школе как девочка, которая сидит за обеденным столом одна.

Как раз когда я сунула в рот вилку с большим куском хашбрауна, в столовую вошли одна за другой три девочки. Похоже, они не были знакомы друг с другом, и на их лицах был написан тот самый ужас, который ощущала я, глядя на столы, за которыми дети быстро налаживали приятельские отношения. Я одарила каждую из них самой теплой, самой дружелюбной улыбкой, только после этого осознав, что между зубами у меня выглядывали хашбраун с омлетом.

Похоже, девочкам не было до этого дела. Они подошли ко мне одна за другой. Первой была Глория, миниатюрная кантонка, напомнившая мне подружек из школы № 124. Потом представилась Элина, гибкая румынка, которая слегка сутулилась, из-за чего ее плечи как бы самую малость заворачивались внутрь – отражая стеснение, какое ощущала и я из-за собственного высокого роста. А последней была Мия, латиноамериканка с улыбкой настолько яркой, что ею можно было осветить всю потогонную мастерскую. Как выяснилось, все мы были в одном классе, все – из иммигрантских семей. И до конца года мы стали неразлучны.

Мия была говорлива. Она умела заставить себя слушать, но только в вопросах, которые действительно имели значение. Она