Выходит, не было благоденствия.

– Ее муж пару месяцев как умер, – Наталья подошла к столу, на котором возвышались бумажные горы. Она что-то искала, перекладывая листы с одной горы в другую и обратно. – Она тебе не писала?

– Нет.

– Она тебя боится.

– Меня?!

Вот уж кому не стоило бояться.

– Тебе она представлялась малышкой, но Елена была достаточно взрослой. Она многое видела.

И в тот день уцелела не иначе как чудом.

– И я понимаю, что ты хотел для нее счастливой жизни, что ты старался. И возможно, мне стоило бы подумать о ней, а не только о себе, но меж нами никогда не было особой близости, да и сомневалась я, что мое общество – это то, что ей нужно.

Письмо она нашла, отряхнула от прилипших песчинок и протянула Глебу.

Знакомый почерк. Буквы бисерные, с завитушками, сами по себе украшение. И пахнет от письма сладко, духами. Этот запах уцелел среди прочих, и Глеб улыбнулся.

В последний раз он видел Елену на ее свадьбе. Незадолго до того, как вновь отправиться к границе, потому как только там он чувствовал себя спокойно. Кто знал, что этим разом все будет иначе. Впрочем, тогда, на свадьбе, Глеб не думал о границе. Он видел сестру такой невероятно счастливой, воздушной. И тогда ему показалось, что хоть кто-то да уцелел.

Ошибся? Письмо было…

– Ты знала, что она оказалась в такой ситуации? – тихо спросил Глеб.

Долги. Разорение. Особняк, который пришлось продать. И недовольная родня, не желавшая принять в дом еще одну приживалку.

– Все к тому давно шло, – Наталья забрала лист. – Я отыщу ей тихую обитель…

– Это все, что ты готова предложить?

– Это все, что ей надо.

– Ты уверена?

Наталья сцепила руки:

– Я уверена, что это единственное, что я могу для нее сделать. И мы уже говорили. Она готова к такому исходу.

– Ей следовало написать мне.

– Говорю же, она тебя боится. Ты слишком похож на отца, – Наталья отошла к окну, и золотистый свет витражей лег на ее лицо. То вдруг показалось не пухлым, а болезненно одутловатым. – Все идет своим чередом, Глеб. Не надо сопротивляться.

– Как тогда?

Поджатые губы. И подтянувшийся подбородочек.

– Знаешь, что мне всегда было интересно? – Глеб прикинул, успеет ли обернуться за день. Должен… проклятье, свет, или тьма, или все разом, но он не позволит обращаться с сестрой подобным образом.

Боится? Пускай.

Ей вовсе не обязательно жить с ним. Видеться. Разговаривать. Он купит ей дом или доходное поместье, где поставит толкового управляющего. Управляющие отчего-то опасались связываться с темными магами, предпочитая честность.

И пусть себе живет. Пусть и дальше шлет открытки свои и те нелепые пустые письма, поддерживая видимость родственной связи. А коль уж захочется ей уйти от мира, то не от безысходности.

– Почему вы молчали? Или нет, если бы вы молчали, может, его и вышло бы остановить раньше. Но нет! Вы, матушка, ты, Аксинья, Слава, – вы, как одна, твердили, что я лгу. Что я обижен на отца, поэтому и выдумываю несусветное. Вы выставляли меня даже не лжецом, а…

Боль заставила замолчать. Острая игла в груди, которую, как ему казалось, Глеб давно извлек. Ан нет, сидит, никуда не делась.

– Ладно, в первый раз я подумал, что вы боитесь. Матушка за вас, а вы за себя. Я пытался убедить, но сложно поверить, когда с проверкой приезжает старый приятель проверяемого, верно?

От того, первого, раза остался привкус соли, которой его накормили, после заперев. Жажда – отличное наказание для глупого мальчишки.

– Я тогда едва не умер.

– Но не остановился.

Год… год, за который Глеб успел так далеко войти во тьму, что порой сам себе казался частью ее. А еще ему удалось дотянуться, тогда он почти поверил, что выйдет.

У отца ведь не только друзья имелись.

Кто же знал, что и врагам нужен повод. Веский повод. Куда более веский, чем слова капризного мальчишки, продолжающего уверять, будто бы родной отец способен…

– И вы снова промолчали, и в третий раз, когда… Неважно. Почему, Наталья? Почему вы…

– Потому что любили.

– Кого?

– Его, – Наталья коснулась щеки, смахнув невидимую слезу. – Мне жаль, мы пытались объяснить, но ты не готов был слушать. Не готов был принять. Он… теперь я понимаю, каким чудовищем он был, но там и тогда он умел подобрать нужные слова, убедить. Я была его девочкой. Драгоценной маленькой девочкой, которую он, и только он умел любить правильно…

Боль расползалась. Наверное, если здесь и сейчас Глеба разобьет приступ, то все для него закончится или в кабинете, или в тихой монастырской больнице, закрытой для людей посторонних.

О нет, ему обеспечат уход. И за душу помолятся. Здесь весьма охотно молятся за душу. Что до тела, то кому оно надо, такое слабое?

– Он никогда не насиловал. Он убеждал. Мы были не жертвами, мы были его женами.

– Что?

– Перед тьмой. Мне было десять, когда он надел мне кольцо.

– Я не помню, чтобы…

– Конечно, нет, глупенький. Ты… ты был его наследником, но и только. Если бы ты показал больше усердия, если бы занимался тем, чем следовало, а не тем, что тебя не касалось, мы бы все… И да, Глеб, я была счастлива! Там, тогда…

– А мать…

– Она состарилась. Ей следовало бы уйти.

– Куда?!

– Какая разница? Он бы отпустил. Он предлагал ей приданое для монастыря. А если она осталась, если мешалась со своей обывательской моралью, то… – Наталья провела по лицу ладонями, стирая уродливую маску. – Я не могу вспоминать о том времени. Разумом я понимаю, что она была права, что ты был прав, но отказаться от той любви. Никто никогда не любил меня столь сильно.

– Потому что ты никому больше не дала шанса.

– Думаешь? Я, не только я, потом и Ксинья. Мы помогали сестрам войти в круг. Мы учили их, наставляли, готовили принять свою судьбу.

Глеб потер грудь, боль не уходила. А сердце не спешило останавливаться.

– Это ли не высшая степень единства? А ты… ты требовал предать семью. Мы знали, что другие не поймут, что если кто-то узнает, то нас разлучат. И мы просто не могли допустить этого.

– Все?

– Что? – Наталья запнулась. – Тебе дурно?

– Сама как думаешь?

– Для темного ты чересчур впечатлителен.

– То, что ты говоришь… остальные тоже так считали?

– Остальные?

– Младшие. Слава и другие… они тоже были счастливы? Любили?