– Над чем-то важным?

– Безусловно, – у нее хватило сил ответить улыбкой на улыбку. – Для каждого человека, полагаю, его мысли важны и интересны.

Она устала быть вежливой еще в той, прошлой жизни, когда имя Лазовицких было известно немногим. Когда их приглашали в свет, оказывая услугу в ответ на помощь Никанора. И, выправив приглашение, забывали.

В свете хватает чужаков. Анна помнила и это вежливое равнодушие. И любопытство, за которым ей виделось желание посмеяться. Собственный страх, сменившийся вскоре глубокой усталостью. Каждый новый выход превращался в пытку.

Потерпи. Скоро они сами будут искать встреч и знакомств. Никанор оказался прав. Но легче Анне не стало.

– Что ж… рада, если так, – Евгения умела смотреть тем особым взглядом, который сполна давал ощутить собственную никчемность. – Мы беседовали о родителях. О склонности детей перенимать их таланты. Или не перенимать. Вот Ольга пошла в отца, она маг жизни. А вы?

– Тоже в отца.

Вопрос только в какого, но матушка магом не была.

– И кем он был?

– Целителем.

– А ваша матушка?

– Монахиней. Была. И осталась. Она жива…

И завтра, быть может, Анна встретится с ней и спросит, в чем же провинилась так, что матушка наградила ее проклятьем. Что ей ответят?

Аргус ткнулся лбом в колени, то ли отвлекая, то ли выпрашивая ласку.

– Рада за нее. Слышала, вы ведете весьма уединенный образ жизни. Может быть, тоже собираетесь принять постриг?

Почему-то в вопросе Анне почудилась издевка.

– Нет. К сожалению, моя вера не настолько сильна.

– Меня всегда удивляли женщины, отказывающиеся от мирского. Какая сила воли должна быть. Какая самоотверженность…

Вот только ветер, скользнувший на плечи бесплотною шалью, шепнул, что не стоит доверять. Ему, ветру, не по нраву был этот дом, потяжелевший, закованный в позолоту и мрамор. Он утомился от показного совершенства хозяйки и желал выбраться.

И Анна всецело разделяла это желание.

И потому, покинув этот дом, она не сдержала вздоха облегчения. А Глеб спросил:

– Устали?

– Немного.

Нога заныла, и спина отозвалась, предупреждая, что не стоит ждать спокойной ночи. Впрочем, ночь в поезде и без того спокойной не будет.

– Погодите, – она оперлась на руку Глеба, а голем нырнул под другую, подставил горбатую спину. – Я уже и забыла, какие они.

– Они?

– Высший свет… Знаете, поразительное умение показать человеку его место. Раньше было сложнее, что ли? Помнится, когда нас впервые пригласили на бал, я… я ждала волшебства. Ведь это же бал. И пусть я уже не юная барышня, но все равно цветы, музыка, блистательные кавалеры… Конечно, замужним женщинам не положено мечтать о блистательных кавалерах…

– Кто сказал?

– Общественная мораль, – Анна вдруг поняла, что дышится легко. И ветер, сорвав горсть белых лепестков, закружил, завьюжил, отвлекая. Ему, засидевшемуся в камне, теперь хотелось играть.

– Общественная мораль – весьма сомнительный ориентир.

– Я тогда этого не знала, была разочарована.

– Моралью?

– Скорее обществом. Знаете, как-то сложно блистать, когда тебя не замечают. Никанор тогда очень потратился. Платье, костюм… взял на прокат драгоценности. После у меня появились свои.

– Изумруды?

– И они тоже, – вопрос не показался бестактным. – У Никанора сложный характер. С клиентами приходилось быть вежливым, хотя порой его раздражали и их манеры, и глупость… Он как-то сказал, что сделал на чужой глупости состояние, но она все равно не перестала злить его. Дома он срывался. Мог наговорить гадостей. Бывал резок. Язвителен. Когда… еще раньше, когда денег не было… он не умел просить прощения. Замолкал. Отстранялся. И это было тяжело. Потом стал покупать. Сперва цветы и конфеты, затем драгоценности. Почему-то он считал, что чем дороже подарок, тем искренней, что ли, извинение. Поэтому драгоценностей у меня много. Он до сих пор продолжает их присылать.

– А его нынешняя супруга?

– Она очень умная женщина. Не чета мне.

– Вы знакомы?

Глеб шел медленно, а с другой стороны к ноге Анны прижимался Аргус, который то и дело отряхивался. Ему тоже не понравилось в гостях.

– Когда-то Никанор счел нужным представить нас друг другу. Потом мы переписывались. Иногда она спрашивала у меня совета. Вам это кажется странным?

– Скажем так, не совсем обычным.

– Нам нечего делить. Наш брак с Никанором умер задолго до развода, но он хороший человек, и мне хотелось, чтобы он был счастлив. Почему бы и нет?

Сумерки приближались. Они наступали с востока прохладой, комариным звоном, который заставил поспешить, потому что защитным амулетом Анна не обеспокоилась.

– Действительно, – эхом отозвался Глеб и тотчас встрепенулся, встряхнулся, став неуловимо похожим на Аргуса. – Анна, возможно, вам стоит обратиться к бывшему мужу. Здесь затевается что-то сложное, завязанное на земле и деньгах, поэтому вам не помешает поддержка. Я могу многое, но вынужден признать, что подобные игры, как бы это выразиться, слишком сложны для меня.

– Дома выкупают? Ольга сказала.

– Меня попросили уговорить вас.

– И вы?

– Буду уговаривать. Остаться. – Глеб остановился у ворот. Он смотрел ей в глаза, и от этого было неловко, а еще немного странно. – Я устал переезжать. И не только я. Как-то получается, что для нас нигде нет места. Может, потому, что мы нигде не пытались это место удержать. Но подозреваю, в ближайшее время начнется война. Из тех, приличных, которые могут стоить изрядных нервов. И быть может, пока она идет…

– Я не уеду.

– В Петергофе у меня есть дом.

– У меня тоже, и не один.

– Тогда…

– Нет, – Анна покачала головой. – Выжить пытаются не только вас. А я… я тоже устала быть слабой. Да и с оранжереей вы не сладите.

И это было веской причиной.

Глеб вдруг коснулся ее губ. И руку убрал:

– Простите.

Она простила бы. Если бы было за что.

– Нам… наверное, пора собираться?

– Наверное, пора, – легко согласился он. Но уходить не спешил. И Анна не отступила. Так и стояли, разглядывая друг друга.

Все-таки она немного дура. Или просто женщина?

Петергоф встречал дымами.

Они стлались над рекой, укрывая и воду, и сероватые, невзрачные с виду прибрежные особнячки, жить в которых было сущим мучением, и мосты. Дымы расползались грязною шалью, и в них тонули звуки: что протяжные голоса речных пароходиков, что заводские гудки, что людской гомон.