Она смотрела долго, и тишина тянулась, мучительная, выматывающая душу. Обещающая, что, когда этой души вовсе не останется, Глеба ждет покой.

– Понятия не имею. Им было велено молчать. Для их же блага.

Глеб закрыл глаза. Время. Оно шло и шло. Ему обещали, что станет легче, но не становилось.

– Ты хотел правды? – голос Натальи звучал рядом. – Что ж, я ушла в монастырь, потому что не желала себе другого мужа. Я не знаю, в чем провинилась, что он оставил меня. Забрал всех с собой, а меня оставил. Знаешь, что я чувствовала, когда его не стало? Нет, не облегчение… это было горе.

Невозможно.

Не бывает такого. Не… Глеб ведь помнит. Или получается, что у каждого память своя? И прошлое тоже свое?

– Я хотела, я думала уйти следом. День изо дня я представляла. Искала способ. И будь я посмелее, я бы решилась. Но мне никогда не доставало силы воли. А ты утешал, говорил, что теперь все будет хорошо, что… А я только и могла, что думать, как мне жить дальше. Без его любви. Потом как-то ты упомянул, что подыщешь мне мужа. И я испугалась, я бы отказалась раз или два, но после ты бы нашел способ, ты бы не понял. Отец обещал, что мы будем вместе… всегда… и в жизни, и в смерти, а ты… ты говорил глупости, но тогда я испугалась.

– И ушла в монастырь.

– Ты не поверишь, но это было самым разумным решением в моей жизни. Здесь я поняла, что все не так, как мне представлялось. Думаешь, я сразу осознала, сколь извращены были мои представления о любви и жизни? Сколь многого я лишилась? Думаешь, я и теперь… разум – это одно, а сердце, – Наталья прижала руку к груди. – Сердце твердит, что я все еще люблю его, что иначе быть не могло, что мне не нужен никто иной. Разум…

Она провела пальцами по губам.

– Поэтому я хочу, чтобы ты ушел. Чтобы закрыл свою школу, пока не случилось беды. Тьма обманчива. Она найдет правильные слова. Научит очаровывать. Проникнет в самое сердце. Нельзя ее выпустить. Нельзя! – Наталья вцепилась в его руку. – Ты ведь понимаешь? Ты… наш род проклят. И должен прерваться. Так будет лучше для всех.

Сыро. Темно. Редкие камни разгоняют темноту, а вот сырость ощущается. Она проникает сквозь платье, заставляя ежиться от холода. Но Анна терпит.

Она спускается. И злится, потому что лестница выглядит бесконечной. Поворот. И снова поворот. И еще один, и ниже. Она в жизни не поднимется наверх. И весь этот спуск теперь кажется издевкой. Словно Анну проверяют на прочность.

Но вот и дверь. Низкая и широкая, из темного дерева, она выглядит непреодолимой преградой, но молчаливая сопровождающая Анны касается рукой, и дверь беззвучно приоткрывается. Страх оживает вновь. А что, если Анну здесь запрут? Она войдет, и дверь затворится за спиной, тяжелый засов ляжет в пазы, и ее никто и никогда не найдет здесь, в центре Петергофа.

Аргус заворчал, и Анна заставила себя переступить через порог.

В келье было не просто сумрачно – откровенно темно. Единственная свеча едва-едва справлялась с этой темнотой. А еще внутри воняло.

– Вот, – из складок рясы появился осколок заряженного силой камня, который монахиня сунула Анне в руки. – Говорите. Матушка дозволила послабление.

Она перекрестилась и отступила, оставляя после себя свет и запах жареного лука. Этот запах мешался с другими – телесной вони, болезни, мочи.

Гноя, которым сочились глаза женщины, устроившейся в углу. Она молилась, стоя на коленях, не видя ни Анны, ни зверя ее, ни даже света, наполнившего келью. Он выцветил серый кирпич стен, неровный земляной пол, доски, на которых лежал дрянной тонкий матрац.

Стол. Пустую миску. И тарелку.

Вот женщина моргнула и вскочила. Двигалась она торопливо, дергано, то и дело замирая. И только круглая голова в грязном клобуке крутилась влево-вправо.

Грязные пальцы придавили огонек свечи. А сиплый голос нарушил тишину:

– Пришла?

– Пришла, – сказала Анна, разглядывая ту, которая была ее матерью.

Давно. Настолько давно, что… На том снимке, который Анна спрятала, матушка была молодой и красивой. Сейчас на нее смотрело существо, лишь отдаленно напоминающее человека. Ноздреватая кожа его имела тот бледный омыленный оттенок, который свойствен мертвецам. Она свисала, почти скрывая в них глаза, и в трещинах, складках ее застывал желтоватый гной, скрепляя уродливую эту маску. Обвисла нижняя губа, сделав видимыми бледные десны и темные зубы, многие из которых выпали.

– Матушка…

– Хороша… – монахиня укоризненно покачала головой. – От красоты все грехи, все в мире от нее… Покайся, и будешь спасена. Покайся…

Мелькнула мысль, что, быть может, зря Анна явилась сюда, что, быть может, матушка ее давно и прочно сошла с ума, а стало быть, спрашивать ее о делах прошлых бесполезно. Но рука с желтыми кривыми ногтями вцепилась в рукав.

– Мужа нашла богатого? Хорошо… думаешь дитя родить?

– За что ты меня прокляла? – вопрос, мучивший Анну, вырвался из груди.

– Что? – в полутьме сверкнули живые и вполне себе ясные глаза.

– Прокляла. Не видишь? На мне проклятье, которое, как мне сказали, досталось от матери. И не случайно. Ты зачала меня, чтобы избавиться от проклятья. От кого ты его получила?

– Вот, значит… – монахиня отпустила рукав Анны и, пожевав губу, сказала: – Не я… это была не я, я лишь подобрала тебя, проклятое дитя.

Ее история была проста.

Родителей своих Евлампия не знала. Может, оно и к лучшему, потому как кто бросит свое дитя помимо людей недостойных? Так говорили сестры при монастырском приюте, и у Евлампии не было причин им не верить. Жила она не сказать чтобы плохо.

В приюте кормили. Учили.

И не только грамоте, но и делу, которое должно было бы позволить сироте прокормить себя. Конечно, нельзя сказать, чтобы житье было совсем уж вольным: сестры проявляли изрядную строгость, да и работать приходилось от зари до зари, не забывая при том благодарить Господа за кусок хлеба и крышу над головой. Временами хлеб был горек, а крыша протекала, но…

Иные и того не имеют. А потому нельзя быть неблагодарными. Господь все видит. Господь всем воздаст по заслугам. Господь всегда рядом.

О нем Евлампия забыла, стоило ей покинуть приют. Слишком уж велик и удивителен оказался мир за стенами его. В мире этом отыскалось местечко и для Евлампии, к слову, не без помощи сестер, замолвивших словечко за старательную, пусть и лишенную силы сиротку. Нет, нельзя сказать, чтобы Евлампия разом отринула все, чему ее учили. Она была девушкой рассудительной, осознававшей, что отныне в мире этом она может рассчитывать лишь на себя.

Она жила. Снимала крохотную комнатушку с еще двумя девочками, тоже вышедшими из монастырского приюта. Работала, силясь показать свою полезность и заслужить не только похвалу, но и прибавку к тем грошам, которые получала.