— Нет, — ответил Орехов. Пленных было положено охранять, довести и сдать на пункт сбора. «И расписочку я тебе, гаду, принесу», — подумал Николай, вспомнив разговор с Масловым.

Пленные шли вялой колонной, которой некуда спешить. Они не понимали, почему их повернули обратно и на перекрестке направили через болото по расхлестанной гати. По скользким бревнам, которые крутились под ногами и брызгали в лицо вонючей жижей.

Смидович шел впереди колонны, а Орехов шагал то позади, то сбоку, приглядываясь к пленным.

В первом ряду шел приземистый и угловатый немец, старающийся поймать каждый взгляд конвойного. Лысую шишковатую голову он прикрывал клетчатым платком, подложенным под пилотку. Шагал размеренно, всякий раз выбирая, куда ступить. «Заботливый», — раздраженно думал Николай, наблюдая, как на привалах немец смахивает пыль с мундира и вытирает травой сапоги.

Позади него сутулился долговязый фельдфебель с кроткими глазами. На привалах он садился в стороне и читал карманный молитвенник.

Смидовичу богомолец казался подозрительным, и он уверял Орехова, что это непременно переодетый эсэсовец. Николай посмеивался в ответ.

В середине колонны шагал плечистый блондин с хорошей строевой выправкой и спокойным взглядом. Мундир его с ефрейторскими погонами был перепоясан ремнем. Рукава, закатанные до локтей, обнажали мускулистые, натренированные руки. На запястье блестели часы.

«На виду держит», — подумал Николай, почувствовав невольное уважение к немцу. Обычно часы и другие вещи, имеющие ценность, пленные старались упрятать подальше.

В последнем ряду семенил короткими ногами плосколицый, с толстым носом солдатик, у которого поверх нижней рубашки была накинута долгополая шинель явно с чужого плеча. Плосколицый боязливо крутил головой по сторонам, отдувался и вытирал пот. К пешей ходьбе он явно был непривычен.

Немцы растерянно шагали под конвоем и думали каждый о своем. Таком, что, может, и соседу нельзя было доверить.

Иной раз у Николая возникало смутное чувство тревоги, когда он видел растянувшуюся колонну, а впереди одинокого Смидовича с автоматом, повешенным на шею. Орехов пытался представить, что бы сделал он сам, если беда заставила бы шагать в такой вот колонне. Ведь ничего не стоит юркнуть в кусты или, сговорившись, кинуться на конвойных. Оглядывая колонну, Николай не раз примечал взгляды, зло царапавшие его.

На очередном привале он сделал Смидовичу выговор и приказал, чтобы тот нес автомат на изготовку и шел от переднего ряда на положенном расстоянии.

Игнат ворчливо ответил, что немцам тикать некуда и от страха они еще долго не опомнятся.

— Повторите приказание! — оборвал Орехов разглагольствования Смидовича.

Игнат унылым голосом сказал, что слушается, и полдня дулся на старшего сержанта, старательно вышагивая впереди колонны с автоматом на изготовку.

В сырой лощинке, заросшей ивняком, из кустов неожиданно раздался крик:

— Дейче камераден!.. Хильфе!..

Пленные загомонили. Блондин с часами откликнулся на крик. Из кустов снова донеслось отчетливо и одиноко:

— Дейче камераден!..

Орехов остановил колонну, приказал Смидовичу быть начеку, зашел в ивняк и осторожно раздвинул ветки. Под кустом сидел немец с карабином на коленях. На грязной ноге темнела рана. Повязки не было. Всматриваясь в воспаленное лицо немца, Орехов понял, что у того уже началась гангрена. Как же он с такой ногой добрался до дороги? Упрямый видать, фриц. Может, эсэсовец? Мундир, похоже, с чужого плеча. Нет, у эсэсовца был бы не карабин, а автомат или парабеллум.

Раненый не замечал Орехова, который разглядывал его и думал, что же делать с этим недобитым гитлеровцем. Повернуться и уйти? Пусть издохнет. С такой ногой он все равно не жилец. Или пожалеть его — пристрелить — и дело с концом!..

Николай, не скрываясь, шагнул к немцу. Тот повернул голову и, увидев русского, мгновенно вскинул карабин. Орехов кинулся в сторону. Грохнул выстрел. Николай не дал раненому передернуть затвор. Рванулся, выбил карабин и вскинул автомат.

Немец понял, что пришла смерть. Сдавленно крикнул и закрыл лицо руками.

Орехов не смог выстрелить в беспомощного, обезоруженного человека, врага, упрямого и злого, который и сам приготовился к смерти, сознавал, что она должна наступить.

«Зараза, вот же зараза!» — свирепо думал Николай, злился на себя, на немца и не мог сделать пустякового движения пальцем, положенным на спусковой крючок.

Он повернулся и пошел прочь. Раненый что-то быстро заговорил. Наверное понял, что русский решил не тратить на него пулю, а просто оставил подыхать в этом вонючем болоте.

Николай привел в ивняк четверых пленных.

Раненого несли на самодельных носилках, для которых Орехов отобрал у плосколицего немца шинель. Нести «камерада» пленным не хотелось. Они ворчали, негромко переругивались между собой, старались увильнуть от очереди, то и дело уверяли Орехова, что раненый умер.

Николай подходил к носилкам и жестко приказывал:

— Несите!

В этом приказе выливалось его внутреннее ожесточение на врагов, с которыми он воевал уже не один год. Он ненавидел гитлеровцев. В разведке у него не дрожала рука, когда приходилось ударить ножом часового или раскроить прикладом череп какому-нибудь безобидному писаришке, не вовремя вышедшему на двор по нужде.

И вот сейчас эти враги были в его полной власти. Он мог убить десяток, и в суматохе вряд ли бы кто спросил с него. Он мог их заставить ползти по грязи, поставить на колени, морить голодом, жаждой. Мог из каждого по капельке выпустить кровь за горе, за страшные муки, которые они принесли.

Но вблизи безоружные пленные были для него и людьми, отданными под его конвой, под его охрану.

Николай раздраженно думал, что не может разобраться, где же тут враг и где человек. Кто же сейчас ему этот долговязый немец с молитвенником, или плосколицый, который униженно просил его не отбирать шинель, или вон тот блондин-ефрейтор с часами на руке. Кто они для него, эти полсотни человек, над которыми он был сейчас всесильнее самого бога?

Николай злился на пленных, что они еле тащатся, и обеспокоенно думал, чем их кормить и где устроить на ночлег, потому что до Карповки было еще тридцать километров.

Под вечер раненый умер, но Николай с тайным, непонятным ему самому злорадством, заставил нести мертвеца еще километров пять, пока колонна не остановилась возле ветхого сарая на околице небольшой лесной деревни.

Пока пленные размещались и хоронили умершего, Смидович притащил из деревни полмешка картошки. Немцы обрадовались, развели костры и начали готовить ужин. После еды завалились спать в сарае, расстелив вдоль стен прошлогоднюю прелую солому.

— Сбагрить бы скорее эту команду с шеи, — сказал Смидович, выволакивая из золы печеную картошку. — Еще питание для них добывай. Спят, злыдни… Всех бы их к стенке, а вот ведем…