Неразговорчивые жители разоренных деревень называли солдат «панами» и на любой вопрос отвечали «нима ниц», а уж потом разбирались что к чему. Показывали дорогу, давали ночлег, поили молоком и выспрашивали, отойдет ли колхозам земля.

На пригорках шильями втыкались в небо костелы, женщины целовали руки у ксендзов и в разговорах через слово вспоминали «матку бозку». У деревенских околиц смотрели на русских деревянными глазами распятые Иисусы, повязанные вышитыми линялыми полотенцами. У их ног лежали увядшие букетики лесных колокольчиков и цикория.

Юрка Попелышко во все глаза смотрел на польскую землю, по которой шел полк, и удивлялся, что вокруг тянутся такие же леса, разбитые дороги, так же сонно греются на солнце бревенчатые избы, крытые ветхой дранкой или соломой. Точь-в-точь такие видел Юрка на Смоленщине и в Белоруссии…

После взятия старинной русской крепости Осовец, где полк снова потерял половину состава, дали отдых. Измотанные боями, немыслимым броском до границы Восточной Пруссии, обескровленные части стали в оборону, начали подтягивать тылы, пополняться, готовиться к решающим боям.

За взятие крепости Осовец была объявлена благодарность Верховного главнокомандующего. Тем, кто уцелел после штурма, выдали отпечатанные в типографии бланки с портретом Главнокомандующего и текстом благодарности. Свою фамилию каждый должен был вписывать сам.

Осень пала сухая и крепкая. Пахучая, как отстоявшийся в погребе квас. Воздух был синевы безмерной, и серебрились в нем паутинки, доверчиво льнущие к солдатским гимнастеркам. Кончилась жатва. Реденькие скирды стояли на лоскутных полях, казавшихся теперь прохладными пустошами. На пажитях хозяйственно расхаживали грачи. Земля была легкой, дышала покоем, отдыхала.

Деревья неохотно осыпали лист. В осинниках и в березняке солдаты бродили по хрусткой позолоте, отдающей винным запахом. С каждым днем густела киноварь кленов. В осенних лесах приметнее мохнатились сосны, отчетливее зеленел ельник.

Осенняя тишина была прозрачна и черства. В сумерках расстилались по ложка́м ватные пласты тумана. К утру воздух сырел росами, куржеватилась заиндевевшая трава.

Под Осовцом Орехова зацепило осколком мины, и лейтенант Нищета прогнал его в медсанбат. Евгения Михайловна вытащила зазубренный осколок, перебивший ребро, заштопала бок и поместила Николая в просторный сарай, где размещались легко раненные.

Николай отмылся, отоспался и поправился на медсанбатовских харчах. Рана заживала хорошо, и на очередной перевязке он спросил Евгению Михайловну, когда его выпишут.

— Торопишься довоевать?

— Тороплюсь, — признался Николай. — Столько отмахал, теперь хочу по немецкой земле пройти. Хочу — и все тут.

— Потерпи пару недель, выпишу. — Евгения Михайловна прошлась по крошечной избушке, где размещалась перевязочная. — Только больше мне в руки не попадайся. Второй раз тебя починяю.

— Не попадусь, я везучий.

— Пока везучий, — согласилась Евгения Михайловна и подошла к окну, где билась о пыльное стекло шалая осенняя муха. — На войне, Коля, были и везучее тебя. По десятку раз из госпиталей выбирались, а потом обрывалась везучая ниточка… А довоевать хочется. Мне и стрелять на войне еще не пришлось, а тоже хочу по их земле пройти, ногами ее потоптать. Немного осталось, а остаточек трудный. На своей земле воевать легче. И немцам тоже…

Николай слушал военврача и думал, что женщины в солдатских гимнастерках удивляют какой-то внутренней схожестью. Видно, они острее и горше воспринимают муки и смерть, разрушения, голодные глаза обездоленных ребятишек и сожженные дома. Печалятся об этом сильнее, ближе принимают чужое горе, не столько увиденное, сколько почувствованное настороженным сердцем.

Евгения Михайловна, стоя у окна, разговаривала будто с собой, а думала о Николае.

— Обрывается, Коля, на войне везучая ниточка. Торопишься ты из медсанбата выйти, а может, судьбина твоя только этого и дожидается. Может, затаилась уже твоя смерть в винтовочном дуле, может, загнали ее недобрые руки в орудийный ствол или хитро зарыли в землю, куда ступит твоя нога.

Ладно, пока жив солдат, вот и везение ему. Пока ноги ходят, глаза глядят — жив солдат, и хочется ему войну довоевать. А о смерти он редко думает. Считает, что минует она его, стороной обойдет. Четыре года обходила, неужели напоследок не пожалеет?.. Каждый надеется, а смертей впереди еще ой как много! Самый тяжелый кусок войны остался…

В медсанбат пришла Валя. В маскировочном костюме, пятнистом, как припорошенная листьями, увядшая осенняя земля, с винтовкой, в кирзачах, измазанных глиной, она неожиданно появилась в проеме двери. Прищурилась, прошлась глазами вдоль коек, на которых сидели и лежали раненые. Высмотрела Николая и заторопилась к нему.

— Как ты, Коля? — Она протянула руку. Загрубевшие пальцы были теплыми. — Осколком зацепило? Я только вчера узнала. Больно очень?

— Не очень. Зарастет все. Ходить уже можно.

Они пошли по берегу крошечной речушки, петляющей в полуголых ивняках. Вода была по-осеннему темной. Лениво шуршала осока. Медленно плыли по воде вызолоченные заморозками листья.

— По твоей одежде сразу и не разберешь, женский пол или мужской, — сказал Николай. Он шел вслед за Валей, скособочившись и прижав руку к ране, в которой отдавался каждый шаг.

— Разбирают, — вздохнула Валя, сбила капюшон, тряхнула головой и распушила коротко стриженные волосы. — Еще как разбирают! Ваш брат за версту женский пол узнает. Смехота иной раз…

Она замолчала, словно в нерешительности, сорвала хрупкую веточку ивы и стала покусывать ее. Потом, видно, решилась и заговорила:

— Неделю назад с передовой возвращалась, завернула к связистам в блиндаж передохнуть. Они на линии оказались. У аппарата один мальчишечка остался… Кучерявый такой, глаза темные, как угольки. Пристал чудак. Разреши, говорит, поцелую. Я, говорит, два года девушек не целовал. То ли в шутку говорит, то ли всерьез. Поглядела я на него — покраснел, залился весь. А мне жалко стало его… «Черт с тобой, — говорю, — целуй. Только один раз».

Потом шла и всю дорогу ревела. И за него обидно и за себя.

Когда остановились на берегу, Николай уставился глазами в стылую воду. «Черт с тобой, целуй», — вертелось в голове. Каленые, зазубренные и острые, словно осколки, слова.

Сколько раз Николай думал о губах, которые за христа ради, по непонятной девичьей жалости, поцеловал какой-то связистик. Как же так? Зачем она только рассказала?.. Николаю думать о таком было страшно, а тут связистик.

«…целуй»!

— Что ты, Коля? — Девушка заглянула в лицо. Рука ее оказалась на груди Николая, пальцы бережно прошлись там, где под гимнастеркой угадывался бинт. — Больно?

— Больно, — признался Николай, думая не о том, что спрашивала Валя.

— Тебе, наверное, трудно ходить? Давай сядем… Растревожил ведь рану…

— Ничего, терпимо, — ответил Николай, усаживаясь на ствол поваленной взрывом сосны. — Евгения Михайловна говорит, что, может, недельки через две выпишет… Попрошу по старому знакомству.

— А тебе не терпится?.. Пока во втором