Николай усмехнулся сам себе. Последний раз номер «Химии и жизни» он открывал лет пять тому назад, подшивка незыблемо стояла на родительской даче, но этот конкретный номер он действительно не видел ровно 20 лет. Ровно 20 лет, как погиб «Комсомолец», уникальная и неповторимая подводная лодка, а он до сих пор помнит ничем не зацепившую его тогда картинку. Без стеснений скопированную теперь кем-то с такой же неплохой памятью, как и у него. Михаил Златковский, совершенно безошибочный, блестящий график, какое-то время он считался без преувеличений лучшим карикатуристом мира. На пике популярности эмигрировал в США, потом неожиданно вернулся… Кому нужно, чтобы он все это помнил, все эти детали? Какое они будут теперь иметь значение? Две погибшие подводные лодки с русскими моряками на борту: та, 20 лет назад, и эта, с гибели которой прошло чуть менее двух суток, — что между ними общего? Ничего, кроме карикатуры: печальной тогда и до оскомины мерзкой теперь… А через пару дней это вообще перестанет иметь какое-либо значение. Пройдет год, и людей будут вешать за книгу Ивана Кошкина, найденную при обыске. Здесь, в этом самом городе…

Идущая навстречу девушка шарахнулась в сторону от его мертвых глаз, и Николай улыбнулся снова. Говоря по совести, все люди в целом уже заранее покойники, с самого рождения; жизнь не лечится. Насколько он помнил, простое осознание этого факта очень помогало самураям: даже странно, что оно не действует на него.

Он вынул телефон из внутреннего кармана куртки и понес в руке, захлестнув петлю темляка за запястье. Но тот молчал и в руке, хотя иконка на верхней кромке экрана указывала «соединение доступно». Именно так он молчал последние полгода или даже чуть больше. Ежедневная подзарядка, раз в шесть месяцев замена батареи, раз в год диагностика: не за свой, разумеется, счет. И ни одного звонка. Это резко контрастировало с другим, «рабочим» телефоном, который стабильно прекращал звонить разве что за четверть часа до Нового года. Как квалифицированный терапевт Николай был к соответствующему году после выпуска довольно востребован. Развитое ассоциативное мышление и хорошее воображение сделали уклон в синдромальную диагностику не просто логичным, — он стал его коньком за последние годы и кормил все лучше. Если бы их всех оставили в покое, у доктора Ляхина был бы очень неплохой шанс дорастить свой статус до уровня более удачливых пока одногруппников. Жаль, что этого не получилось: родители бы порадовались.

— Доброе утро, Олегович.

Дежурный доктор улыбался весело и зло, как молодой волк.

— «Сменщик пришел — ночь прашел», да-а?

Акцент веселого больничного ординатора был ненастоящим: кавказец из него был, как из самого Николая азиат.

— Доброе утро, Рашид. Как ночь?

— Ничего, грех жаловаться. Спокойно. Чего смурной такой? Дома чего?

— Ничего, — вынужден был буркнуть он, чтобы хотя бы что-то ответить. Говорить на самом деле не хотелось совсем, но было надо. Через 10–15 минут в ординаторской будет не протолкнуться от докторов, в коридоре от сестер, по стенкам будут стоять напуганные студенты-старшекурсники с тетрадями в руках. Если к этому времени не «разогреться», начать собственно работать будет сложно.

— Все ничего. Как у всех.

— А мне казалось, по-разному у всех, — фыркнул доктор.

На этот раз Николай уже просто махнул рукой: не сумел заставить себя открыть рот и произнести хоть слово.

Открывалась и закрывалась дверь, заходили и здоровались люди. Про «не протолкнуться» — это был перебор, конечно. Просто ординаторская была маленькая, даже столов не хватало каждому. Он, например, делил стол с доктором Варламовой, известной среди своих как «Армагеддон». Или, если сокращенно, то «Магги». Основания для такого прозвища имелись, но обидным оно не было: сорокалетнюю мадам в отделении без шуток уважали и даже коллективно любили.

— Коля, чего ты смотришь?

— Ничего.

Оказывается, он смотрел. Тупо, как баран на новые ворота. Если бы на девочку смотрел, никто бы не удивился: холостому и не старому, по общим меркам, это позволительно. Но в одну точку, выложенную не в чье-то декольте, а в воротник зрелой и давно разведенной докторши с «хвостом пони» на голове, — это, извините, почти неприлично.

— У тебя вид ненормальный.

— Во-во, — подтвердили сбоку, он даже не понял, кто именно.

«Магги» встала в позу «базарная баба», то есть уперла руки в бока, и начала пристально его разглядывать. Николай поднял глаза и ничего хорошего не увидел: взгляд у доктора был профессиональный, дальше некуда. Где-то за костями черепа сейчас лихо крутились диагнозы — весело, как барабаны в слот-машине. За секунду Варламова наверняка отбросила самые неоригинальные, но на каком-то она остановится.

Улыбка. Не слишком хорошая, скорее похожая на попытку показать зубы, но это лучше, чем ничего. Воздух выходил из легких с трудом: целый его ком засел за грудиной и загустел, мешая дышать. С одной стороны, «а какая разница?», с другой — все равно придется. Не помирать же прямо здесь, как тот ежик из детского анекдота. Будут гораздо более приемлемые возможность. Да и у всех, кстати.

— Коля, когда я сказала «ненормальный», я имела в виду вовсе не что-то примитивное, о чем обычно думают. «Не выспался, не похмелился, жена не дала». Это не тот случай, правда? Отвечай.

— Именно, — глухо ответил он.

— Что?

— А есть варианты?

В этот раз усмешка не получилась совсем. Трое врачей, включая не ушедшего еще Рашида, стояли растянутым полукругом, разглядывая его, как экспонат в музее. Еще один сидел за столом, держа в руке шариковую ручку, но не делая ничего: тоже смотрел.

— Оп-па… — сказал кто-то уже другой. — Готово дело…

— …Белая горячка, — закончил за него уже сам Николай, сумевший справиться с собой. — Классику я читал, не сомневайтесь.

Ему повезло: тон получился нужным, и обстановка разрядилась. Хотя в любом случае произошедшее было странным. В среде взрослых людей не принято слишком уж обращать внимание на чужие дела. Если у человека что-то плохо, это, в целом, его проблемы, и после одной условно сочувствующей фразы можно уже переключаться на свои собственные. Единственное возможное исключение — это настоящие сумасшедшие. Хороший врач чувствует таких даже спиной, даже когда они молчат, просто по истечению неких невидимых флюидов чужеродности, по эманации. Господи, неужели это тот случай? Неужели он действительно свихнулся?..

— Не белая… — с сомнением заключила Магги, и Николай очень четко вспомнил сразу несколько случаев, оправдывающих прозвище доктора. — Но что-то такое есть… Ладно. Пока держишься — держись. Плохо почувствуешь себя днем, или что-нибудь такое, скажи сразу. Не мигрень? Глаза у тебя больные совершенно.

— Нет, Анна Исааковна. Ничего все. Спасибо.

Та, слава богу, пожала плечами и отвернулась; остальные занялись своими делами еще несколькими секундами раньше. Доктор Ляхин бесшумно выдохнул, бессмысленно водя глазами по строчкам. Кажется, вязать полотенцами не будут. Сам виноват в произошедшем, конечно. Нервы, будь они прокляты. И неуверенность. То есть уверенность, но чередующаяся с неуверенностью, как у любого настоящего психа. Выразить такое словами невозможно, но кто испытывал, тот, наверное, знает. В одну минуту все ясно, кроме того, ну почему же все окружающие такие слепые. В другую — и опять, и снова вспоминается то же самое классическое: «Если ты трезв, но три джентльмена говорят тебе, что ты пьян…»