— И кровь, разумеется. Разворачивать собственную станцию переливания, для собственных нужд. Немедленно делать запасы крови, сыворотки. Запасы инструментария, даже всего самого примитивного — перчаток, салфеток, дезинфекционных материалов. Я не верю, что нам наладят снабжение хоть в каком-то приближении к тем нуждам, которые завтра, если уже не сегодня станут реальными. Если я скажу, что наш с вами министр — не Бурденко и даже не нарком Митерев, я никого не удивлю, разумеется, но все еще хуже. Я боюсь, что все сразу же рухнет. Нам будут везти и везти мясо: раненых, обожженных, переломанных. Это будет поток. Я не просто уважаю, я на коленях стою перед нашими Военмедом и МЧС, но они перестанут справляться уже через неделю. Массовая военная травма, — когда вы последний раз видели хоть что-то подобное?..

— Я был в Спитаке в декабре 1988-го, — очень спокойно и чрезвычайно отчетливо произнес человек на стуле, заставив Николая замолчать. — Я видел, не надо тут мне захлебываться.

Пауза, секунд на десять минимум. Когда в воздухе мелькает такое, что сейчас, — это много.

— Вы не убедили меня, Николай Олегович. Совсем. Все, что вы говорили тут таким внушительным тоном, — все это может быть верно только в одной конкретной ситуации. Когда России предъявлен ультиматум, на границах ревут моторами вражеские танки, и вот уже поперла через Буг первая резиновая лодка с десантом. Этого нет и в помине. Есть очередная трагедия, за которую нас всех в очередной раз ругают хорошо причесанные дяди в зарубежных телестудиях. Извините, если бы мы выписывали к черту всех своих больных каждый раз, когда нас ругает Би-би-си за утонувшую лодку, а Си-эн-эн за нежелание каяться перед эстонскими эсэсовцами, — нас бы давно выгнали, это как минимум. А скорее и посадили бы по статье.

Снова секунда: стрелка на наручном «Атлантике» неслышимо тикает, переползая на деление.

— Вот что, Николай Олегович, — раздельно произносит заведующий отделением, поднимаясь со своего стула. Одновременно с ним начинают двигаться и все остальные в кабинете. Встает доктор Ляхин, утекает за его спину безмолвная Магги, выдыхает и поводит затекшими плечами невидимый человек за спиной, страхующий своих старших коллег от несомненного психа, в которого превратился рядовой, малозаметный доктор, сосед по ординаторской.

— Я не буду даже обсуждать сказанное в отношении вашего знания военно-полевой медицины, оно не впечатлило меня совершенно. В мое время каждый старшекурсник лучше понимал в принципах ее организации и всем прочем, что вы тут перечислили своим галопом по Европам. Считаем, что мы закончили. Я только одно спрошу. Вот сделали мы все, как вам хочется, пусть так. Но знаете, что случится первым, немедленно после этого? Десяток выписанных вами на улицу старушек со своими кризами и аритмиями просто помрет у нас в промежутке между получением выписного эпикриза и тем, как дойдут до шлагбаума на входе в больничный двор. Вы не повеситесь сами после этого, а? Что с вами будет тогда? И с нами?

— Я достаточно неплохо понимаю, что со мной будет через довольно короткое время, Александр Иванович. Через месяц, два или три меня не будет в живых. Вас всех, кстати, тоже, я прошу прощения.

— Ох, ну не хрена себе… — негромко, но отчетливо произнесли сзади. Доктор, судя по всему, мог удивляться молча не до бесконечности.

— Все.

Завотделением пристукнул рукой по столу. Он явно хотел сказать что-то сразу, но не сумел, только глотнул воздух. Справиться с собой у него заняло некоторое время, пусть и не самое долгое, и все это время Николай молчал.

— Я сказал «все». На сегодня мы закончили совсем. Мое самое большое желание сейчас — это отстранить вас от лечебной работы немедленно. Мы можем отправиться вместе к главврачу, и это будет оформлено документально. Но я скажу так… Сегодня пятница, уже за середину дня. Я дам вам время до понедельника включительно, — и не успокоиться и валерьянки с водкой попить, а сходить на МРТ либо КТ[24]по выбору. Наша Покровская, Бехтеревская, даже Дорожная больница на Мечникова — там хорошо делают. Ко вторнику принесете заключение мне. Или не принесете. Договорились?

Ну что ж, вот доктор и сделал вывод. Поставил предварительный диагноз. «Синдром тревожности органического характера», можно не сомневаться. Возраст идеальный для такого диагноза. Передозировки определенных препаратов и прием определенных типов наркотических и даже «почти наркотических» средств, отравления довольно разнообразным выбором токсичных субстратов. Авитаминоз по В12, самые нормальные эндокринные заболевания, ревматоидные, наконец. Ну, и так далее, и тому подобное. Но доктор подумал об опухоли мозга — и вообще-то логично подумал: на клиента с потенциальным нейросифилисом его коллега все же не похож. На наркомана — еще куда ни шло…

— Так точно, — просто ответил Николай вслух. — Я могу идти?

— Разумеется. Вы не дежурите в эти выходные, нет? Отлично.

Пичкин дышал глубоко: все-таки у него отнимало некоторое количество сил — контролировать себя так, чтобы его потом никто ни в чем не обвинил. Если больничный ординатор Ляхин догадается в понедельник уйти побюллетенить, — все хорошо и правильно. Если нет — возможны варианты. Может быть, сообразит подать заявление об уходе сам. Может быть, поймет, что после произошедшего работать в этом коллективе не сможет. Просто не дадут: «плывущий» психикой врач, да медик любого уровня вообще, даже адекватный в данную конкретную секунду, — это непрерывная головная боль для коллег. Контролировать его надо будет непрерывно, в несколько слоев, общими усилиями. Проверять назначения, переспрашивать у больных, как он себя вел с ними. Помимо своей собственной работы, которой и так хватает по самое горло. Про дежурства вообще речь не идет в такой ситуации. Так что зачем? Проще будет все объяснить ему прямо и открыто: в понятливости Ляхина никто до сих пор не сомневался, вообще-то говоря. Жалко, если это опухоль… Выживаемость при наиболее распространенных их вариантах, мягко говоря, не радует…

— До свидания.

Николай попрощался обычным голосом, совершенно нормальным. Походка у него тоже была без особенностей. И уже когда он взялся за ручку двери, завотделением заметил, что выражение лица молодого врача сложно описать даже несколькими словами: настолько оно было сложным. Это было лицо живого, но уже все равно почти мертвого человека. Он действительно был уверен в своих словах, вот что страшно. На мгновение у заведующего отделением мелькнуло в голове, — смазанно, нечетко: остановить, вернуть. Не доводить до суицида несчастного человека, который сорвался, после того как годами привыкал слишком много работать и слишком мало отдыхать. Чтобы справиться с неожиданным и ненужным порывом, ему пришлось проглотить скопившуюся во рту слюну, — и за это время спина все-таки улыбнувшегося напоследок Ляхина исчезла за дверью. Когда шорох шагов пропал, ординатор в углу кабинета негромко покашлял, то ли привлекая к себе внимание, то ли действительно прочищая пересохшее горло. Молча рассматривающие друг друга старшие врачи не обратили на него ни малейшего внимания. Лицо у Варламовой было под стать ушедшему — сложное, многозначное. Непривычное.