Возникла совершенно новая ситуация, и дискуссия стала очень напряженной. В особенности против этой идеи возражал Гугенберг, а Гитлер старался его успокоить, обещая не производить никаких изменений в правительстве, какими бы ни оказались результаты выборов. Мы все отнеслись к его заявлению с известным сомнением, но Нейрат, Шверин-Крозигк и Эльтц против идеи проведения новых выборов не возражали. Время уже давно перевалило за одиннадцать часов – срок, назначенный для нашей встречи с президентом, и Мейснер попросил меня закончить обсуждение, поскольку Гинденбург больше ждать не намерен.

Неожиданно возникшие между нами противоречия заставили меня опасаться, что наша коалиция развалится, не успев родиться. Моей непосредственной реакцией на идею проведения выборов была мысль о возможности организовать сильную группу консервативных кандидатов, которая могла бы стать хоть каким-то противовесом нацистам. Я по-прежнему считал, что на выборах такой блок мог бы иметь успех у избирателей, и очень просил Гугенберга снять свои возражения. Мы решили просить президента подписать декрет о роспуске палаты и вырвали у Гитлера обещание провести консультации с Баварской народной партией и с партией центра, чтобы создать самую широкую опору для обеспечения парламентского большинства. Наконец нас провели к президенту, и я сделал необходимые формальные представления. Гинденбург произнес короткую речь о необходимости тесного сотрудничества в интересах нации, после чего мы приняли присягу. Кабинет Гитлера был сформирован.

Со временем нам пришлось узнать, в какие руки попала судьба Германии, и я постараюсь описать последующие события так же правдиво, как описывал то, что им предшествовало. Необходимо понять вот что. Первое правительство Гитлера было сформировано в полном соответствии с парламентскими регламентами и строго в рамках основного закона государства. Единственной альтернативой такого развития событий, как я уже с таким тщанием объяснял, было нарушение конституции. Хотя Гинденбург и был одно время согласен рассматривать такую возможность, он переменил свою позицию, когда Шлейхер сообщил ему, что не может в этом случае отвечать за поведение армии.

Шлейхер погиб, став жертвой ремовского путча, который случился годом позже. Я был знаком с ним много лет и не могу сейчас говорить о нем плохо. Но есть несколько исторических моментов, которые я хотел бы прояснить – в основном потому, что после его отставки он сам и члены его ближайшего окружения распространяли крайне неточные описания того, как мои «интриги» привели к его падению. Принятию такого взгляда на те события способствовало то обстоятельство, что современники, такие, как Брюнинг и Франсуа-Понсе, основывали свои рассказы в очень большой степени на оценках самого Шлейхера.

Идея предложить Гинденбургу назначить меня канцлером появилась у Шлейхера, кажется, примерно в начале 1932 года. Мы часто встречались с ним в обществе и придерживались похожих взглядов на текущую ситуацию и на те меры, которые необходимо было предпринять для ее нормализации. Ему было известно о том несколько необычном положении, которое я годами занимал в партии центра. Когда он спросил у меня, соглашусь ли я стать канцлером, я без обиняков рассказал ему, какой реакции можно будет ожидать в этом случае от моих коллег по партии. Поэтому их оппозиция моему кабинету не могла стать неожиданностью. Мне кажется, ему было недоступно понимание того, что причина моего неодобрения левых тенденций в партии центра заключается в глубоко укоренившихся консервативных убеждениях, основанных на христианских представлениях о социальном порядке.

Он принимал меня за оппортуниста, каковым, по сути дела, он был сам, а я, в свою очередь, также превратно оценивал его личность, предполагая, что его политические взгляды основываются на неких фундаментальных убеждениях. Я осознал свою ошибку только во время нашей встречи с Гинденбургом 1 декабря 1932 года, когда увидел, с какой легкостью он готов отказаться от тех основных принципов, которые, как мне казалось, были уже полностью нами согласованы. Он как будто позабыл, что мы намеревались путем конституционных и избирательных реформ придать новую значимость институту правительства в ситуации, когда веймарский тип демократии перестал выполнять свое назначение. При составлении своих планов мы делали ставку на личный авторитет Гинденбурга и ясно дали понять партиям, что деятельность правительства не будет более зависеть от их партийных доктрин и стремлений к личной власти.

Вплоть до того рокового свидания с президентом Шлейхер никогда не проявлял несогласия ни с одним из пунктов нашей программы. Мы даже постарались внушить кронпринцу мысль о том, что развитие событий должно логически привести к реставрации монархии. И Шлейхер, и я были благодаря семейным традициям и воспитанию убежденными монархистами, хотя и понимали, что только особое стечение обстоятельств может способствовать восстановлению института короны после того, как он был потерян на поле брани. Мы оба надеялись, что такая возможность может представиться в случае кончины Гинденбурга, когда народ почувствует нужду в каком-то прочном воплощении государственной власти посреди эфемерных проявлений политической жизни. Монархические настроения были очень сильны в Баварии, и мы рассчитывали, что вся нация в целом также может однажды захотеть выбрать тот же курс. Мне кажется, что Шлейхер приветствовал эту идею в особенности еще и потому, что сознавал трудности удержания армии от участия в политике и был озабочен ростом пронацистских симпатий среди младшего офицерства.

Франсуа-Понсе совершенно не прав, утверждая, что Шлейхер предпочитал бы оставаться в тени и что я умышленно создал ситуацию, которая вынудила его стать канцлером, надеясь, что он покажет на этом посту свою несостоятельность. В конце ноября 1932 года он отправил Планка, моего государственного секретаря (который являлся одним из «людей Шлейхера», занимавших важные административные должности), в Париж с поручением. Это было сделано без моего ведома, для того чтобы выяснить, не будут ли французы возражать, если генерал станет канцлером. Вновь не поставив меня в известность, он доверительно сообщил членам правительства, что выполнение нашего плана конституционных реформ приведет к гражданской войне, с которой армия будет не в состоянии бороться. Сам он в то время был единственным альтернативным кандидатом на пост канцлера. В качестве последнего доказательства я могу только еще раз повторить, что в ноябре он послал к Гитлеру майора Отта, чтобы выяснить, не согласится ли нацистский лидер участвовать в правительстве Шлейхера. Когда все это ни к чему не привело, он выдвинул план расколоть нацистскую партию и вернуться к правительству, поддерживаемому незначительным парламентским большинством.

По прошествии шести месяцев бесконфликтной работы в правительстве он неожиданно начал доказывать одновременно и президенту, и моим коллегам, что «Папена поддерживает только 10 процентов германского народа, а реализация его программы означает начало гражданской войны». Не могу понять, откуда он мог взять такую цифру. Хотя в то время не существовало организаций, подобных институту Гэллапа, оценить настроения общества было возможно с достаточной точностью. Положительная реакция прессы на наши действия в Пруссии, значительная волна одобрения, вызванная моим выступлением в Мюнстере по вопросу о событиях в Потемпе, поддержка моего поведения на скандальном заседании рейхстага 12 октября и восторг, вызванный потерей нацистами тридцати пяти депутатских мест на выборах 6 ноября, – все это свидетельствовало о наличии в обществе значительной поддержки проводимого мной курса, даже если бы его продолжение потребовало временной приостановки действия конституции. Коммунисты и нацисты действительно пользовались поддержкой половины народа. Но в партии Гитлера существовало много внутренних разногласий, и оставался открытым вопрос, как отнеслись бы члены его партии к возможности начала гражданской войны. При этом нет сомнений, что только очень малая часть социалистов поддержала бы такое развитие событий. Низшие и средние слои населения добивались только некоторого улучшения условий жизни. Возмутителей спокойствия можно было бы удержать в допустимых границах, к тому же предлагавшиеся нами конституционные реформы никоим образом не угрожали правам рабочего класса и профессиональных союзов. Действительно, моему кабинету пришлось бы выдержать очень тяжелую борьбу, но мы располагали бы поддержкой хотя и меньшинства, но меньшинства куда более значительного, чем те 10 процентов, о которых говорил Шлейхер.