Игорь Лукич перегнулся через стол, не торопясь смерил товарища по партии критическим взглядом и ледяным голосом сказал:

– Ну, положим, к моему, как вы выразились, продвижению вы приложили не только руку, но и изрядную долю фантазии. А она у вас весьма затейливая.

Валериан Генрихович проглотил воздух и треснувшим голосом поинтересовался:

– О чем вы?

– Вам лучше знать, – сказал Лукич многозначительно. Он тщательно выбирал слова. Искусство блефа требовало снайперски подобранных фраз.

– Что я должен знать? Подробности вашего выдвижения давно стали делом прошлого, всего и не упомнишь.

– Нехорошо, Валериан Генрихович, совсем нехорошо. Не находите?

– Что вы имеете в виду? – С вилки упал кусок куриного филе, и пустая вилка звякнула о зубы.

– Бросьте, вы же все понимаете! Зачем же так? – Игорь Лукич говорил голосом прокурора, которому лень перечислять доказательства вины.

– Не понимаю, о чем вы, – как-то смазанно и неуверенно отреагировал Валериан Генрихович.

– Всему есть предел, и вы его, кажется, перешли. – Игорь Лукич сделал вид, что встает.

– Подождите, – удержал его собеседник, – вам легко говорить, а я человек подневольный. Была поставлена задача, и я ее выполнял. А что прикажете делать? Мне с самого начала не нравилась эта идея. Но все же закончилось ко всеобщему удовольствию, – и он заискивающе улыбнулся.

– Да уж, идея была паскудная. – Лукич шел напролом. «Колись, сука!» – хотелось ему добавить.

– Послушайте, Игорь Лукич, ну что вы так драматизируете? – Валериан Генрихович оглянулся и снизил громкость звучания: – Мы лишь убедились, что автор книги, Татьяна Сидорова, искренне хорошо к вам относится. Это была всего лишь проверка, не более того, уверяю вас. И нас тоже можно понять. Вдруг ее кто-то потом уговорил бы изменить свою, так сказать, авторскую позицию? И написать вторую книгу, негативного содержания? Или, предположим, поведать миру о сексуальных домогательствах с вашей стороны? И что тогда? Это был бы колоссальный удар по репутации партии! Мы, ваши товарищи по партии, этого допустить не могли. Так что речь шла о простой проверке, не более того, и мы искренне рады, что она ее с честью прошла. Никто и не собирался приводить угрозы в исполнение. А она, видимо, приняла все за чистую монету, глупышка. Жаль, очень жаль, что она все так превратно поняла, – и Валериан Генрихович сделал вид, что разговор не стоит выеденного яйца.

– Но газету, где она работала, вы все-таки закрыли. – Голос Лукича не предвещал ничего хорошего.

– Да? Ах да, видимо. Наверное, просто забыли остановить маховик, дать команду «отбой». До всего руки не доходят, за всеми не углядишь. Не доглядел, каюсь, не велите казнить, как говорится. Но я для себя выработал простое правило: надо экономить свои силы там, где издержки контроля выше цены ошибки. – Валериан Генрихович вернул себе спокойствие и начал делиться управленческим опытом: – Тут цена ошибки была ничтожно малой – какая-то газетка.

Игорь Лукич не перебивал. Под столом сжимались до хруста кулаки. Он сидел с каменным лицом и держал мхатовскую паузу. Валериан Генрихович вынужден был ее заполнять.

– Так что все хорошо для вас сложилось, Игорь Лукич, право слово. Пал Палыч высоко оценил ваше умение подбирать людей для сотрудничества. При встрече принесите извинения этой журналистке, если испугали ее ненароком, честное слово, не хотели. – Он окончательно успокоился. – Еще вопросы есть?

– Только один. Вы в покер играете?

– Прошу прощения, не расслышал.

– Вы в покер играли когда-нибудь?

– Нет, не привелось научиться.

– Зря, – закончил разговор Игорь Лукич. – Впрочем, и не начинайте. Проиграете.

На Новый год Лукич никуда не поехал. Он заказал в свой загородный дом оливье в промышленных масштабах, прикупил сухое красное вино и приготовился по-настоящему отдохнуть хоть пару дней в компании с тупыми фильмами-стрелялками.

Его звали в гости, в бани, в бассейны, на шашлычок и даже на запеченного кабана, но он мягко, хотя и непреклонно отказывался. Лукич приговорил себя к одиночеству. Приговорил давно, а вот привести приговор в исполнение отважился только сейчас. Надоело глушить это чувство имитацией напряженной светской жизни. Пришло время услышать одиночество, почувствовать его вкус и запах.

Это раньше Лукич думал, что одиночество наполнено тишиной, которую он любил и ценил. Сейчас, сидя у наряженной новогодней елки, он понял, что тишиной звучит вовсе не одиночество, а только покой. А звук одиночества – это взрывы смеха за оконными рамами, грохот салюта у соседей, визг обезумевших от аниматоров детей у чужих елок. Одиночество наполнено звуками, которые предназначены не тебе. И вкус у одиночества есть. Это вкус оливье из ресторана. А как выглядит одиночество? Как новогодняя елка, игрушки которой сохраняются сто лет, потому что их никто не бьет. Сто лет игрушкам, сто лет одиночества. Кажется, это Маркес? Надо бы прочитать. Как-то все так устроилось в его жизни, что в нее не поместился Маркес и его «Сто лет одиночества».

И не только он. Многое и многие не поместились. На тачанке его жизни не было места для лишних пассажиров. Их выдували шквальные ветра, они срывались на резких поворотах, на тряских ухабах той дороги, которую он для себя выбрал. Срывались и падали. Наверное, им было больно. Он об этом не думал. Он несся на такой скорости, что даже на воспоминания не хватало времени. И они за ненадобностью блекли и вяли, рассыпались на невзрачные эпизоды и отдельные фразы. Как будто и не было ничего, лишь набор биографических данных – дважды женился, дважды разводился. Да, еще менял деловых партнеров.

Но одиночество у новогодней елки требует компании, ища ее в прошлом. И вот уже в мигании гирлянд чудится чехарда студенческой свадьбы, лампочки выхватывают то улыбку Варвары в белой фате, то лица друзей, которых он, оказывается, помнит, только имена их забыл. А вот синим огоньком из глубины елочных лап подмигивает профессор, обучивший его искусству блефа. Оказывается, он тоже был на их свадьбе, надо же, совсем забылось.

Огоньки бегут по проводам, словно опоясывают елку. И от светового серпантина игрушечный клоун с лицом, перекошенным от игры теней, то зеленеет, то краснеет, то желтеет. Клоун дерзкий, он хочет завладеть вниманием хозяина, широко расставив ноги и руки наподобие морской звезды. Кажется, он драчлив и обидчив. Но, увы, рядом висит коллекционная, фантазийная и очень дорогая авторская сосулька, украшенная тончайшим орнаментом голубых линий. И клоун с его грубо нарисованным лицом становится жалким в желании тягаться красотой со стеклянной сосулькой. И зачем Лукич повесил их рядом? Надо бы перевесить.

Надо бы позвонить и сказать Лере, что она очень красивая, самая красивая женщина, ей будет приятно. А то, что сосулька, не стоит говорить, она и сама все про себя знает. И Арине позвонить, милому клоуну, смелой девочке, ушедшей от самого Штыря. Надо же, сколько раз Лукич, разглядывая в зеркало шрамы на груди, клял Штыря, а про Арину не вспоминал. Неужели тех, кто оставляет нам раны, вспоминают больше, чем тех, кто их зализывает? Игрушечный клоун посинел лицом, и Лукич непроизвольно дернул головой, словно уворачиваясь от тапки, которая летела ему в голову. В минуты гнева Арина швырялась всем, что попадало ей под руку. Но вот рядом с клоуном зажглась зеленая лампочка, и клоун почти слился с веткой, как Арина с ним, когда им было хорошо вместе.