— Ладно, не оправдывайся, — усадил Михаила за стол Юрий. — Свой человек был, мог бы и зайти.

Михаил нетерпеливо покосился на Валентина, допивающего чай.

— Я посоветоваться забежал.

Юрий Васильевич с чувством расхохотался.

— Можно подумать, ты раньше заглядывал за чем другим. — Налил по полной рюмке. — Давай в темпе вальса.

Михаил упрямо повторил.

— Мне, Юрчик, поговорить надо.

Калачев велел сыну идти к деду.

— И все же давай, Миша, по маленькой, — настоял он.

Копцов, не закусывая, выпил, попросил разрешения закурить.

— Валяй, — махнул Юрий. — Завтра такой день. Ты, можно сказать, именинник.

— Какой к хрену именинник? Меня и близко допускать нельзя, а они…

— Как нельзя? На завтра намечена грандиозная программа: молебен, митинг, открытие памятного знака. Должен же кто-то из числа пострадавших пару слов сказать, как иначе.

— Не должен я выступать… Не заслужил.

Калачев не понимал, рисуется ли Копцов или с ним действительно что стряслось.

— Скоро тридцать лет, как стряслось, — отрезал Михаил, когда Юрий напрямик спросил гостя.

— Летит время. Я тогда пацан совсем был. А ты против меня такой дядя.

Копцов кисло улыбнулся.

— Дя-я-дя. К тому времени я уже три года от звонка до звонка… Глупо влип.

— Я, признаться, подробностей не знаю.

— Ребята с ремеслухи вломили мне крепко. Я с корешами и отомстил.

— Что же ты так опрометчиво в шестьдесят втором?

Глубоко посаженные глаза Михаила спрятались совсем в недобром прищуре.

— Не обидно было, если бы срок за дело тянул.

— Однако согласись — выйти на пять лет раньше — много значит. Леонид Ильич, как ни странно, постарался.

— Да-а, лично для меня, — скривил губы Копцов.

— Не прикидывайся, свобода она и есть свобода.

— А если мне досрочку с условием сделали?

Калачев, поначалу заинтересованный поведением Михаила, начал было скучать, уверенный, что посещение окончится как обычно.

— В таких случаях условия всегда оговариваются.

— Кум мне без утайки задачу поставил: выпустим, но ты при каждом удобном случае шуми, дескать, это Никита довел рабочих до нищеты, вот они хвост и подняли… Ушлый опер. Я соглашаюсь с ним: и на самом деле люди не шиковали. Он посмеивается: нынче еще хуже живут. А ты гни свое — в шестьдесят втором было вовсе невмоготу и, когда народ высыпал на улицы, Хрущ дал приказ стрелять… Спрашиваю — сколько погибло? Кум улыбается, кто полюбопытствует, отвечай, что точно не знаешь, но много. А допекать вопросами станут, теми кому надо тоже заинтересуются.

— За-а-бавно, — протянул Калачев.

— Я все в толк не мог взять, какая оперу от того корысть, что я буду в Новочеркасске болтать. А потом смекнул: таких, как он, Хрущев в свое время хорошенько тряхнул, вот кум по злобе и гнал мне туфту… Хорошо, не послушался его. Цены новый правитель, конечно, не снизил. Вскоре мясо подорожало, с рыбой и молоком стало хуже. Только, думаю, осталось мне людей злить, что раньше им «было невмоготу». Иногда такое зло находило, что писал письма оперу, обзывая его по-всякому… Напишу, порву… А тут Брежнева начали возвеличивать и Сталина нахваливать. — Копцов расстегнул рубашку, выставив напоказ несвежую майку. — И получилось, что я в шестьдесят втором и Лёне и Ёське добрую службу сослужил. Им-то такие, как я дураки, и нужны были. При них и цены на рубли поднимались, а на копейки снижались, и налогами душили, и на заем заставляли подписываться, а народ все одно в ладошки хлопал. Вот они и скостили мне срок. Иди, Миша, на волю и славь нашу доброту.

Заглянувшего в зал отца Калачев выпроводил, поторопив Михаила.

— Подкатывал ко мне и покойный Сиуда. Мы с ним на нашей горке во время следствия сидели. Не поверил ему… Я и сейчас никому не верю… Ты сам какую жизнь повел? — неожиданно свернул Копцов, не глядя на Юрия. — В партию полез, в райкоме пристроился. Значит, тоже побаивался и по их законам старался жить. Так ты чист был. А с моею биографией куда еще высовываться…

— Некуда, — подтвердил Калачев, — и советую тебе не попрекать ни себя, ни тем более меня.

— Вся ваша порода одинакова. Чуть против шерсти — так сразу залупаться.

— Господь с тобой, Миша, — искренне разулыбался Калачев. — Выкладывай все без стеснения.

— Выложу еще, — загадочно пообещал Копцов. — Я к тебе последний раз притопал. Так что не пеняй, если обижу словом.

«Ну слава богу», — совсем повеселел Юрий, готовый вытерпеть все.

— Петька Сиуда, тот хоть за идею пострадал. Убили его или сам помер, не столь важно. Как говорят, не мытьем так катаньем…

После него начали меня обхаживать. И я, Юрчик, призадумался. Взаправду ли такое внимание ко мне. Я четверть века не высовывался, но и другие помалкивали. А понадобились такие, как я, и сразу хоровод вокруг меня. И выходит, мы друг дружку за нос водим.

— Чепуху мелешь.

— Не чепуху. Завтра всей этой гласности скажут «кыш», обо мне никто и не вспомнит. А и вспомнят, то уже до скончания дней мне на поводке ходить.

— К утру не успеют отменить, — пытался в шутку перевести Калачев.

— Не достоин я. Других пригласите. Есть в городе бунтари, как нас звали в лагере.

— Чего ты хочешь? — строго спросил Калачев. — В таком случае вылезь завтра на трибуну и оповести всех, что ты никакой не правозащитник, а уголовник, готовый рекламы ради высечь себя прилюдно.

У Михаила проступил пот на груди. Неподвижный зрачок пронзал холодом.

— И вылезу когда-нибудь. Ты попробуй… Не такая у вас, пауков змеиных, натура, чтобы каяться.

Юрий Васильевич сдержал гнев.

— Каяться мне не в чем. Не надо причислять меня к партократам. Я взяток не брал, перед вельможами не юлил…

Сгорбившись, встал и Михаил.

— Нынче все ласковые да пригожие. Крышу над головою нашли — можно и из родной партии податься.

В полутемной прихожей никак не мог всунуть ноги в туфли.

— Давно ты таким праведником стал? — не заметил протянутой Копцовым руки Юрий. — Всю жизнь, говоришь?.. Зачем же тогда второго июня вместе с урками в банк чесанул. Или товарищи бунтари его с милицией спутали?

Копцов уже на лестничной площадке сумрачно бросил:

— Не хочу всерьез с тобою связываться. Сам не понимаешь, что жертва, как и я.

— Давай, дуй, — захлопнул дверь Калачев и напустился на выглянувшего сына. — Без матери так, наверное, и не ляжешь.

— Вы разбудили меня, — сонно пробормотал Валентин.

— Который час? Второй?.. Ложись, где заснул, а я на твоей койке устроюсь.

Юрий Васильевич, не раздеваясь, лег на узкую кровать, потер занывшую грудь. Послал черт на его голову гостей… Он подумал, не принять