Наступило молчание. «Наверное, он с удовольствием вспоминает кое-какие подробности», — подумал я. Потом Джонс сказал:

— Старина. Теперь игра идет на полном серьезе.

— Какая игра?

— В солдатики. Мне понятно, почему людей тянет на исповедь. Смерть — дело отчаянно серьезное. Чувствуешь себя недостойным ее, что ли. Так бывает, когда тебя представят к ордену.

— И много у вас накопилось, в чем исповедаться?

— Да ведь у нас у всех хватает. Но мне не священник нужен и не Господь Бог.

— А кто же?

— Да кто угодно. Если б вместо вас здесь была собака, я бы и собаке исповедался.

Не нужна была мне его исповедь, не желал я знать, сколько раз он спал с Мартой. Я сказал:

— A Мурашу вы исповедовались?

— Надобности не было. Тогда игра еще не приняла такого серьезного оборота.

— Собака, по крайней мере, волей-неволей сохранит все в тайне.

— Мне в высшей степени безразлично, кто что расскажет после моей смерти, но я не хочу оставлять за собой кучу вранья. И без того много всего наврано.

Я услышал, как кошка крадется по крышам домиков, включил фонарик и опять посветил ей в глаза. На сей раз она вытянулась на передних лапках и стала точить когти. Джонс открыл свой мешок и вынул оттуда сандвич. Он разломил его пополам и бросил половину кошке, она метнулась, будто вместо хлеба ей швырнули камень.

— Зачем же так роскошествовать? — сказал я. — Вы теперь будете на скудном пайке.

— Она, горемыка, голодная.

Оставшуюся половину сандвича он сунул обратно в мешок, и мы все трое — он, я и кошка — затихли надолго. Молчание нарушил Джонс, вернувшись к своей навязчивой мысли:

— Я ужасный враль, старина.

— Это для меня не новость, — сказал я.

— О Марте… чего я только не наплел. Тут нет ни слова правды. Марта из той полсотни женщин, которых я и коснуться не смел.

Говорил ли Джонс сейчас правду или спускал на тормозах к более почтенному вранью? Может, он почувствовал в моем тоне что-то такое, чем я выдал себя с головой. Может, пожалел меня. «Вот она, глубина падения, — подумал я, — вызвать жалость у Джонса». Он сказал:

— Про женщин я всегда нес бог знает что. — И засмеялся принужденным смешком. — Стоило мне побыть с Тин-Тин, как она стала светской дамой — украшением гаитянской аристократии. Так и плел, если находилось кому плести. Знаете, старина, ведь не было у меня женщины, которой я бы не заплатил — или пообещал заплатить. Иной раз дело так оборачивалось, что приходилось удирать.

— Марта сказала мне, что она спала с вами.

— Не могла она этого сказать. Я вам не верю.

— Да, да. Это были чуть ли не последние ее слова.

— Я понятия не имел, — хмуро проговорил он.

— О чем?

— О том, что между вами что-то есть. Вот еще раз мое вранье мне отомстило. Вы ей не верьте. Это она со зла так сказала, потому что вам пришлось уезжать из-за меня.

— Или со зла, что я вас увожу.

В темноте — там, где кошка нашла брошенный ей кусок, — послышался шорох. Я сказал:

— Здесь совсем как в джунглях. По-свойски будете себя чувствовать.

Мне было слышно, как Джонс опять приложился к бутылке, потом он сказал:

— Старина, я в джунглях никогда в жизни не был… если не считать зоологического сада в Калькутте.

— И в Бирме тоже не случалось бывать?

— Нет, нет, в Бирме случалось. То есть почти. Всего за пятьдесят миль от границы. Я был в Импхале главным по зрелищному обслуживанию воинских частей. Собственно, не совсем главным. К нам как-то приезжал Ноэл Кауард {75}, — добавил он с гордостью и с чувством облегчения: это было на самом деле, значит, нашлось все-таки чем похвалиться.

— И как вы с Кауардом — поладили?

— Мне не пришлось с ним разговаривать, — ответил Джонс.

— Но в армии-то вы служили?

— Нет. Признан негодным. Плоскостопие. Когда выяснилось, что я содержал кинотеатр в Шиллонге, меня назначили на эту работу. Носил вроде форму, но без знаков различия. Числился я по связи, по ведомству ВАЗО {76}, — добавил он почему-то все так же горделиво.

Я осветил фонариком обступавшие нас со всех сторон серые могильные памятники. Я сказал:

— Какого же черта мы здесь делаем?

— Нахвастался я на свою голову, да?

— Вы попали бог знает в какое положение. И не страшно вам?

— Я сейчас как пожарный на своем первом пожаре, — сказал он.

— Вашей плоской стопе не понравятся горные тропинки.

— С супинаторами ничего, — сказал Джонс. — Вы меня им не выдадите, старина? Ведь я вам все как на духу.

— Они и без моей подсказки скоро все поймут. Значит, даже с «бреном» не умеете обращаться?

— У них нет «брена».

— Слишком поздно вы заговорили. Назад я вас не смогу провезти.

— А я не хочу назад. Эх, старина, порассказать бы вам, как было в Импхале! Появлялись у меня там кое-когда друзья-приятели — ведь я мог водить их к девочкам, а потом распрощаются и больше носа не кажут. Или заглянут раз-другой поболтать. Там был один по фамилии Чартера, он умел чуять воду издали… — И сразу осекся — вспомнил.

— Еще одна ложь, — сказал я, будто сам был такой уж неподкупно правдивый.

— Да нет, не совсем. Дело в том, что, когда он рассказал мне об этом, будто меня кто окликнул по моей настоящей фамилии.

— А настоящая не Джонс?

— По метрике Джонс, я сам видел, — ответил он, но мой вопрос отмел в сторону. — Так вот, когда он рассказал это, я почувствовал, что тоже так смогу, если немножко попрактикуюсь. Я знал, что это сидит во мне. Бывало, велю моему писарю спрятать в канцелярии стаканы с водой, дождусь, когда начнет мучить жажда, хожу и нюхаю. Получалось не часто, но ведь вода из-под крана это совсем не то. — И он добавил: — Надо, пожалуй, дать отдых ногам. — Я понял по его движениям, что он стаскивает свои резиновые сапоги.

— Как вы попали в Шиллонг?

— Я родился в Ассаме. У моего отца была там чайная плантация, — по крайней мере, так говорила моя мать.

— Приходилось верить ей на слово?

— Да ведь он уехал в Англию еще до моего рождения.

— А ваша мать была индианка?

— Наполовину, старина, — подчеркнул он, видимо придавая большое значение математической точности в этом вопросе.

Я будто встретил брата, которого раньше не знал: Джонс и Браун — фамилии почти взаимозаменяемые, как и наше с ним общественное положение. Судя по всему, оба мы были внебрачные отпрыски, хотя