Временами на него находила мания величия. Он вдруг заводил речь о роскошном обеде, уверял, что скоро приготовит соус из каперсов по-королевски, суп из креветок по-сотернски, профитроли в шоколаде. Все собирались вокруг него, слушали.

Анжелика старалась тоже не ударить в грязь лицом. Она вспоминала, как приготовить баранью ногу по-лионски или щербет по-персидски. Это были их вечерние сказки, их «Тысяча и одна ночь».

Чужие — это были испанцы и англичане. Да, они садились за тот же стол, что и остальные, выполняли со всеми ту же тяжелую работу, делили те же опасности, проявляли такое же мужество и такое же терпение и, однако, от этого не становились менее чужими. Они держались так, словно только что приехали сюда или собираются вскоре уезжать, словно они здесь случайно, мимоходом, словно им и впрямь нечего делать среди этих людей, с которыми тем не менее день за днем текла их жизнь.

Четверо испанцев-пиротехников все как один были похожи на своего капитана дона Хуана Альвареса — такие же мрачные, надменные, сдержанные. Их нельзя было упрекнуть в том, что они слишком несговорчивы или затевают склоки. Они подчинялись приказам и делали все, что от них требовали, тщательно следили за своим оружием, выполняли все обязанности, которые были на них возложены, проявляли большую сноровку в работе как у горна, так и на руднике. Все они были непревзойденными стрелками, воинами джунглей и моря. Они служили в тех отрядах войск Его католического Величества короля Испании, в обязанности которых входило охранять от пиратов галионы, перевозящие золото. Все они участвовали в рискованных походах по болотистым и жарким джунглям, кишащим змеями, взбирались на вершины таких высоких гор, как Анды, когда приходилось карабкаться на четвереньках и кровь текла у них из ушей и носа, все побывали в руках индейцев и все вырвались оттуда со шрамами и неизлечимыми увечьями, а также с неистребимой ненавистью к краснокожим. Эти солдаты разговаривали лишь друг с другом и обращались только к своему капитану дону Альваресу. Сам же дон Альварес разговаривал исключительно с графом де Пейраком. И даже в дружеском тепле какой-то общности, которая создалась в Вапассу зимой, они держались изолированно, как наемники на чужой земле. На каких условиях каждый из них подрядился на службу к графу де Пейраку, Анжелика не знала.

И конечно же, этих людей лечить ей было еще труднее, чем овернского кузнеца. Анжелика часто замечала, что дон Альварес сильно хромает, а Хуан Карильо бледнеет от смертных мук, которые доставляет ему больной желудок, но она не представляла себе, как сможет она насильно заставить разуться высокого сеньора из Кастилии, который смотрит на всех отсутствующим презрительным взглядом, или справиться у нелюдимого, молчаливого Карильо о его пищеварении. Это было немыслимо.

И она ограничивалась лишь тем, что, выполняя свой долг, передавала Хуану Карильо настойки мяты и полыни. Относил их Хуану Октав Малапрад, и он же следил за тем, чтобы они были выпиты. Повар не курил и отдавал свой табак этому молодому андалузцу. В знак благодарности Хуан изредка бросал ему несколько слов по поводу погоды. С его стороны это было проявлением величайшей общительности.

Что же касается дона Хуана Альвареса, то Анжелика пока еще не могла придумать, как подступиться к нему, чтобы заставить его приложить к больным ногам припарки из льняного семени, которые принесли бы ему облегчение. Черт бы их всех побрал, этих гордецов, вместе с их мавританским сеньоральным воспитанием! Они презирали женщину, считая, что она должна сидеть взаперти и что удел ее — лишь молиться да рожать детей. Дон Хуан Альварес был весьма достойный подданный своего короля Филиппа III — ведь достославный король умер, спаленный жаровней, которую не могли отодвинуть только потому, что в тот момент не оказалось поблизости придворного, каковой, согласно этикету, должен был это сделать.

Омертвевшая, грубая, суровая, мистическая культура, давшая, однако, миру храбрых конкистадоров, которые менее чем за пятьдесят лет, начиная с Бальбоа, пересекшего в 1513 году Панамский перешеек и открывшего Тихий океан, и кончая Орельяной, в 1541 году спустившимся по Амазонке от самых ее истоков в Андах до Атлантического океана, покорили большую часть огромного континента и, вобрав в себя, подавили три блистательные индейские культуры: ацтеков, майя и инков.

Иногда граф де Пейрак шутил с испанцами.

— Благодаря вашей пятерке, — говорил он им, — Испания не окажется в стороне от завоевания Северной Америки. Ваши братья впали в уныние, не найдя золотых предметов в поселках алгонкинов и абенаков. Вот уж поистине стоило принадлежать к племени рудокопов, коими испокон веков являлись иберийцы, чтобы превратиться в обыкновенных бандитов. Но вы последовали за мной, и потому вы будете единственными, кто вернется к ремеслу ваших предков, которые добывали и серебро, и медь, и невидимое золото из недр земли.

Когда испанцы слушали его, в их горящих глазах проскальзывало вдруг что-то человеческое и они казались счастливыми.

К опасным Анжелика относила четверых: ирландца О'Коннела, парижанина Жака Виньо, рудокопа Соррино, наполовину испанца, наполовину перуанского индейца, и овернского кузнеца Кловиса.

Жак Виньо тревожил ее не так уж сильно. Дерзкий на язык, любитель выпить, он был все же сговорчив и в глубине души чувствителен, а временами, когда, выделяя его в чем-то, тешили его тщеславие, даже проявлял себя услужливым и добрым малым. В конце концов Анжелика стала относиться к нему с несколько большим доверием. Было необходимо стать его союзником, потому что своими насмешками, своими репликами или притязаниями он мог отравить жизнь всем.

О'Коннел был опасен не только своим вспыльчивым характером и манией преследования. А ведь его и впрямь преследовали: англичане за то, что он католик, а французы за то, что он говорит по-английски. Но опасность крылась в другом: именно он тяжелее всех перенес пожар Катарунка, гибель всех его сокровищ. «Нужно было бы выйти из положения как-то иначе, — твердил он, — не сжигая Катарунк». Он не мог пережить и простить этого. И потому ненавидел весь мир. Анжелика не знала, с какой стороны к нему подступиться. Его мрачное лицо, его угрожающее брюзжание и постоянная озлобленность угнетали ее тем более, что она понимала, как ему трудно.

Рудокоп-метис Соррино не доставлял особых хлопот при условии, если на него не обращать внимания, не проявляя, однако, при этом неосторожности вовсе забыть о его присутствии. Он смертельно ненавидел Анжелику за то, что при первой их встрече она приняла его за индейца. Его ненависть во столько же раз возросла, когда она потом сочла его испанцем. И конечно же, он всем своим существом страдал, когда его называли метисом.

В его замкнутой душе постоянно жестоко боролись друг с другом два заклятых врага — индеец кечуа с Анд и некий кастилец, наемник Писсаро [4], — два врага, которые примирялись на короткое время лишь для того, чтобы с одинаковым презрением взглянуть на этого полукровку, оскверняющего своим существованием благородную землю инков. Граф де Пейрак сумел убедить Соррино, что его работа на руднике — это одинаковой силы зов крови обеих рас, к которым он принадлежит, и что таким образом он, метис, соединяя в себе наследственность и природные способности этих рас, рожден, чтобы стать самым замечательным ученым по рудничному делу во всем Перу. Предсказание графа подтверждалось: когда Соррино склонялся над своей работой, в душе его воцарялся мир. Тут нужно было только оставить его в покое около горнов, стараться не лезть к нему с разговорами и обходиться с ним уважительно.