19 сентября

Писать уже почти нечего. Всё уже произошло. Чистенький, аккуратненький дневник превратился в затертый брульяр, в увраж, забрызганный моими мужскими слезами. Затем я убрал все междометия и уж совсем сопли. И слезы. Я их полностью уничтожил. На мелкие кусочки разорвал все листочки, выдранные аккуратненько из дневника… на мелкие-мелкие… и рассыпал в море, в холодное Японское… Пусть оно и знает мои слабости… только оно, неласковое сентябрьское Японское море. Когда вот-вот, менее чем через сутки, должны были появиться погранцы… Вдруг кому-то из них захочется открыть мой душевный ларчик… Ну, чисто теоретически… Не надо им этого знать! Не надо.

P.S. Разве я это предполагал (О боже, как давно это было — целых восемь месяцев назад!), когда писал 7 января в своем дневнике, что ему и только ему могу открыть самое сокровенное, — и вот я рву доверенное на мелкие кусочки! Я стал слаб духом? Или, наоборот, сильнее себя тогдашнего, отвергая себя образца домореходного периода (не всего, конечно)? Философский вопрос, который будет меня несомненно какое-то время мучить, пока я не придумаю на него ответ. Одно я знаю: я стал другим. Надеюсь, я стал лучше…

Фиалкою, расцветшей в холода…

20 сентября, раннее утро.

Одно я понял: чтобы превратиться в настоящего моряка, каждый индивидуум проходит несколько этапов, и первый из них — это щенячий восторг от морского горизонта, от пустоты пространства, в котором месяцами нет ни возвышенностей, ни низин, ни лесов, ни полян — ничего, за что мог бы зацепиться взгляд. Написал это и засомневался: а понял ли я, что… Зачеркнул. Но зачеркнул так, с опаской, нерешительно, оставляя возможность прочесть позже тот сумбур, который выплескивал ранее на бумагу. Одно, наверное, я для себя уяснил: без морских просторов мне будет трудно жить. Хуже жить. Невозможно жить. И это главное. А второе, тайное, что когда-либо должно было выползти наружу, — я влюбился в свою героиню, которую нарисовал.

Вот уже оркестр на главной площади Владивостока, сверкая медью, выдувает нам радость прибытия в порт. Толпа родственников, друзей и просто зевак в нетерпении, а мы всё никак не пришвартуемся, буксир всё никак не приспособит нас к причальной стенке так, чтобы всем было хорошо. Я смотрю на Машу, она мне улыбается, но… Она уже приглашена на свидание, она уже сказала: «Я приду». Но мне этого мало… Мне всего этого мало, потому что завтра я уже лечу в Москву, а оттуда в Ростов-на-Дону. И завтрашняя встреча, завтрашнее рандеву, наверное, и определит, последнее ли это наше свидание, или нет. У нас была куча времени на «Надежде», чтобы поговорить о том, что будет с нами, когда мы ступим на землю. Но времени не хватило…

На площади, недалеко от 30-го причала, где пришвартовалась красавица «Надежда», собралась целая делегация во главе с мэром города, какие-то краевые чиновники, несколько бравых старших офицеров из морского собрания, седых и при полном параде, депутаты, руководство морского университета и, конечно, целая свора газетчиков, телевизионщиков и радиокорреспондентов. Всё внимание было обращено на прильнувший к причальной стенке трехмачтовый фрегат. Парусник занял первое место в Черноморской международной регате, прошел более сорока тысяч морских миль и вот теперь, наконец, прорвавшись через бури, тайфуны и ураганы, пришел к родным берегам.

Отдельную, довольно шумную кучку образовали встречающие парусник родственники, в основном родители курсантов, ну и, конечно, жены и подруги плавсостава и комсостава. Солнце стояло в зените и палило нещадно. Если бы не свежий ветерок, задирающий у курсантов гюйсы, было бы совсем невыносимо вот так, на солнцепеке, стоять в строю. Все в нетерпении ждали, когда же закончится официальная часть и все обретут настоящую свободу, когда толпа встречающих и только-только вступившие на земную твердь после дальнего плавания моряки смешаются и растекутся по площади.

Из моей записной книжки

Я первый раз обратился к Богу, когда наш корабль попал в жесточайший шторм. Иногда я видел, будто во сне, какие-то островки, даже коротенькие отрезки береговой линии, но я понимал, что случись что-то — мы не выберемся, не доплывем до этого золотистого пустынного пляжа. Становилось по-настоящему страшно. И тут я вспомнил о Тебе, Господи.

Несомненно, Господь меня подтолкнул к размышлению о жизни во всех ее проявлениях и конечно — о любви. Потому что в Евангелии, в моем понимании, всё так или иначе подчинено главному тезису, без которого, наверное, не было бы рода человеческого; этот тезис — о любви к ближнему.

Что же такое любовь? Как поведал мне один воздыхатель и начинающий пессимист на паруснике, любовь, конечно, бывает, но достаточно редко. Когда ты видишь на плечике загорающей рядом с тобой подруги маленький фурункул и он тебе кажется милым и родным, а не вызывает отвращение и ты не размышляешь — надо бы выдавить этот мерзкий фурункул, вот это и есть химическая реакция твоего организма на организм загорающей рядом девушки; эта химическая реакция и называется — любовь. А я не согласился с ним, хотя и не вступил в дискуссию. Я точно знаю, что любовь — это не только химическая реакция одного организма на другой, а в первую очередь соединение двух душ на небе под патронажем их ангелов.

В управлении Сечина стали обрабатывать майор и капитан. Илья, глядя в пол, уверял, что у него сильно болит голова и он не будет ни о чем говорить, пока ему не предоставят адвоката. У капитана чесались руки; ему, видимо, хотелось про демонстрировать свои садистские наклонности, и майор его еле сдерживал. Наконец, ничего не добившись, Илью отпустили, определив в тюремные апартаменты.

Теперь он сидел в одиночестве, в малюсенькой камере. Уже шесть часов; к нему никто не заходил, никто ни о чем не спрашивал, и вообще создавалось впечатление, что о нем уже просто забыли. Но это было совсем не так. Спецоперация началась еще накануне, когда «случайно» запеленговали выход в море небольшого рыболовецкого сейнера «Марина», который вел промысел в районе острова Большой Пелис. При проверке был обнаружен пассажир, не числившийся в судовой роли, а также гидрокостюм, ласты, маска. Документы отсутствовали. По словам капитана, неизвестный гражданин был ими спасен недалеко, у скал острова Матвеева. Объяснения задержанного были выслушаны с интересом: по его словам, он является гражданином Российской Федерации, живет в Уссурийске, а здесь отдыхал у родственников и занимался подводной охотой, но моторку унесло в море, акваланг он потерял и чуть не утонул.

У сейнера не было разрешения заниматься промыслом ни рыбы, ни краба. До выяснения обстоятельств «Марину» с экипажем и незарегистрированным пассажиром под конвоем пограничного катера отправили во Владик.

Пассажиром, которого выловили ничего не подозревавшие, как потом выяснилось, рыбаки с сейнера, был не кто иной, как Николай-«афганец», сопровождавший парусник в Аденском заливе, тот самый, что внезапно появился на корабле после отдыха парусника на рейде Сингапура и под покровом ночи так же инкогнито покинул его, когда парусник только-только вознамерился утюжить холодную сталь залива Петра Великого. Свою задачу «афганец» считал выполненной: груз в целости и сохранности прибыл в территориальные воды России. Теперь всё должно пойти по отработанной схеме, и он уже был не нужен. Дальше груз поведут другие. Он был уверен, что эта операция принесет так нужный ему миллион долларов. Сын в клинике Германии не должен был теперь погибнуть. Единственное, чего он не учел, что Гапонов, передав полную обстановку на паруснике, засветил всех, кто мог бы, по его мнению, принимать участие в операции, проходившей у спецслужб под названием «Номура». (Номура — одна из самых больших медуз; может достигать двухсот килограммов веса и двух метров в диаметре, опасна по своей ядовитости.)