Движение Контрпросвещения стало питательной средой для целого букета романтических движений, набравших силу в XIX в. Одни из них оказали влияние на искусство, подарив нам возвышенную музыку и поэзию. Другие стали политическими идеологиями, на нашу беду повернувшими вспять тренд на снижение насилия. Одна из этих идеологий приняла форму воинствующего национализма, получившего известность как идея «Крови и почвы». Его последователи считали, что этническая группа и земля, на которой она зародилась, составляют единое целое, характеризующееся уникальными нравственными чертами, и что величие и слава группы важнее жизни и счастья ее отдельных членов. Другой политической идеологией стал романтический милитаризм, основанный на идее, что (как суммировал Мюллер) «война благородна, она воодушевляет, она добродетельна, славна, героична, восхитительна, прекрасна, свята и захватывающа»[484]. Третьей идеологией был марксистский социализм, рассматривающий историю через призму великой борьбы классов, достигающей апогея в подчинении буржуазии и победе пролетариата. Наконец, четвертой идеологией Контрпросвещения оказался национал-социализм, считающий историю великой межрасовой борьбой, достигающей апогея в подавлении низших рас и победе арийцев.

Гуманитарная революция стала исторической вехой в снижении насилия и одним из достижений, которыми может гордиться человечество. Убийства из суеверия, жестокие наказания, казни из прихоти и оптовая торговля людьми, быть может, и не исчезли с лица земли полностью, но их определенно удалось столкнуть на обочину истории. На фасаде деспотизма и милитаризма, тенью нависавших над человечеством с начала цивилизации, показались трещины. Гуманистическая философия Просвещения, объединившая эти достижения, закрепилась на Западе и ждала своего времени, пока более жестокие идеологии двигались к своему трагическому концу.

В начале 1950-х гг. двое выдающихся британских ученых, размышляя об истории войн, рискнули предположить, что сулит миру грядущее. Один из них — Арнольд Тойнби (1899–1975), вероятно самый известный историк XX в. Он служил в Форин-офис во время Первой и Второй мировых войн, по итогам каждой из них представлял британское правительство на мирных конференциях и проследил взлет и падение 26 мировых цивилизаций в своем капитальном 12-томном труде «Постижение истории» (A Study of History). Алгоритмы истории, какими он представлял их себе в 1950-х, не оставляли ему места для оптимизма:

Тойнби можно простить такой мрачный прогноз, написанный на пороге холодной войны и ядерного века под влиянием еще свежих воспоминаний о Второй мировой. Многие другие видные комментаторы были так же пессимистичны, и предсказания надвигающегося конца света сыпались еще три десятилетия[486].

Круг научных интересов второго ученого был кардинально иным. Льюис Фрай Ричардсон (1881–1953) был физиком, метеорологом, психологом и специалистом в области прикладной математики. Его главным научным достижением стала разработка численных методов прогнозирования погоды — за несколько десятилетий до появления компьютеров, способных применять их[487]. Предсказания Ричардсона основывались не на знаниях о великих цивилизациях, а на статистическом анализе данных о сотнях вооруженных конфликтов за период в более чем 100 лет. Ричардсон высказывался осмотрительнее Тойнби и оптимистичнее:

Бросая вызов общему мнению о неизбежности глобальной ядерной войны, Ричардсон опирался не на ощущения, а на статистику. Сегодня, через пять с лишним десятилетий, мы знаем, что именитый историк ошибался, а малоизвестный физик был прав.

В этой главе я расскажу, как Ричардсон пришел к своему предвидению: динамика войн между большими державами дарит нам неожиданно хорошие новости — очевидное нарастание интенсивности войн не ведет к новой катастрофе. И действительно, в последние 20 лет внимание мирового сообщества переместилось на другие виды конфликтов: войны между малыми государствами, гражданские войны, геноцид и терроризм; о них будет рассказано в следующей главе.

Стоит вспомнить XX столетие, и предположение о том, что с течением истории количество насилия уменьшилось, кажется оскорбительным. Обычно его называют самым жестоким веком: его первая половина представляет собой череду мировых и гражданских войн и проявлений геноцида, которую Мэттью Уайт назвал гемоклизмом, то есть кровопролитным потопом[489]. Гемоклизм XX столетия стал не только немыслимой трагедией, унесшей миллионы жизней, но и переворотом в представлении человечества об исторической динамике. Надежды эпохи Просвещения на прогресс, движимый наукой и разумом, были погребены под тяжестью беспощадных диагнозов: возрождение инстинкта смерти, суд над современностью, обвинительный приговор западной цивилизации, Фаустов договор человечества с дьяволом науки и технологий[490].

Но век состоит из 100 лет, а не из 50. Во второй половине XX в. великие державы, чего прежде не было никогда в истории, целенаправленно избегали военных действий — этот период историк Джон Гэддис назвал Долгим миром (Long Peace). За ним, в свою очередь, последовало столь же удивительное мирное окончание холодной войны[491]. Как разобраться в этом многоликом сумбурном веке? И к каким выводам мы придем, размышляя о перспективах войны и мира в веке нынешнем?