цензоров все больше начала определяться борьбой с политически и социально опасными общественными элементами. Вытесняя с театральной сцены практически любые — даже критические — репрезентации «нигилизма» или эстетического «реализма», цензоры уже не доверяли обществу. Напротив, «общество» для них сжалось до узкой прослойки «приличных людей», которых нужно было защищать от натиска необразованной и легко поддающейся нравственному разврату «черни» или политического врага — «нигилистов». Неудивительно, что в более позднюю эпоху цензура будет готова особенно жестко ограничивать возможности именно народных театров, внушавших ей особенный ужас[469]. Агональная публичная сфера становится для цензоров источником страха и предметом борьбы, надежд на успех в которой сами сотрудники цензурного ведомства, кажется, не испытывали. Связано это, в частности, с потенциалом критики властей — как ординарных бюрократов, так и самодержавной монархии, который был заметен в драматургии и о котором речь пойдет далее.

Экскурс 3

КРИТИКА БЮРОКРАТИИ И ПРОБЛЕМЫ ИНТЕРПРЕТАЦИИ

«ДЕЛО» СУХОВО-КОБЫЛИНА И «ДОХОДНОЕ МЕСТО» ОСТРОВСКОГО ГЛАЗАМИ ЦЕНЗОРА

Читателю предыдущих двух глав этой части может показаться, что сотрудники драматической цензуры были в некотором смысле конгениальны драматургам, и обе стороны в целом успешно помогали друг другу. В действительности ситуация была, разумеется, иной: подчас цензоры и писатели очень плохо понимали друг друга. В этом экскурсе мы рассмотрим две истории запрета пьес, посвященных чувствительной и болезненной теме — разоблачению чиновничьей коррупции, — в которых писатели и драматурги оказались совершенно не способны понять намерения друг друга. Первая из этих историй связана с запретом пьесы Островского «Доходное место» (1857), вторая — с запретом пьесы Сухово-Кобылина «Дело» (1860).

Комедия «Доходное место» вряд ли привлекла особенно пристальное внимание цензоров: самого изображения в ней чиновников-взяточников было уже достаточно, чтобы вызвать запрет. Цензурная история комедии не будет излагаться здесь подробно, поскольку тесно связана с общей историей «обличительной» драматургии. Здесь мы лишь кратко сформулируем выводы[470]. Пьеса Островского была частью потока самых разных пьес о чиновниках, хлынувшего на сцену во второй половине 1850‐х годов. Встревоженные стремительно растущим радикализмом их авторов, которые от критики обычных чиновников перешли к осуждению всего государственного аппарата, и неуверенные в политическом курсе накануне реформ, цензоры обратились за решением своих проблем к Александру II. Император принял решение остановить постановку таких пьес, которое привело к запрету множества произведений и даже к отмене разрешений для тех, которые уже вышли. Собственно, комедию Островского не дозволили ставить именно на этих основаниях — и разрешили только в 1863 году, когда эпоха «обличений» осталась далеко позади. Решение о запрете прямо противоречило мнению цензора Нордстрема, завершившего отзыв о пьесе в положительных тонах: «Автор имел целью изобразить безнравственность и невежество известного класса взяточников, справедливо возбуждающих благородное негодование к этому пороку» (Дризен; Федяхина, т. 2, с. 406).

Островский, вполне осознавая потенциальную опасность своей пьесы, подготовился к встрече с драматической цензурой. Об этом свидетельствует автоцензурный вариант, хранящийся в Санкт-Петербургской государственной театральной библиотеке[471]. Анализ внесенных Островским в свою пьесу исправлений позволит определить, чего драматург ожидал от цензоров. Строго говоря, автоцензурная редакция была, судя по всему, создана на основании чернового автографа, с которым по этой причине и было бы целесообразно ее сравнивать. Однако все упомянутые и цитированные нами далее сокращенные или измененные в процессе создания цензурной редакции фрагменты встречаются также и в печатном тексте, поэтому для удобства мы будем ссылаться именно на опубликованный текст.

Как уже говорилось во введении к настоящей работе, само понятие самоцензуры чревато многочисленными искажениями. В большинстве случаев ссылки на него используются, чтобы объяснить те или иные фрагменты произведения, которые не укладываются в концепцию исследователя. Результатом подчас становятся не только явно не соответствующие тексту интерпретации, но даже исключение из произведения (или, наоборот, включение в него) «сомнительных» фрагментов и эпизодов[472]. Однако в случае «Доходного места» мы имеем дело с относительно редким «чистым» случаем самоцензуры, когда писатель действительно создал отдельную сценическую версию своего произведения, и едва ли можно подобрать другие причины изменения пьесы, кроме желания пройти драматическую цензуру. Собственно, в фондах этой цензуры и находится экземпляр, который мы описываем.

Чтобы добиться постановки комедии на сцене, Островский подверг ее кардинальной переработке. Прежде всего она сводится к удалению «крамольных», как казалось драматургу, фрагментов. Наиболее очевидная и легко ожидаемая группа сокращений — многочисленные упоминания о взяточничестве и вообще неблаговидном поведении чиновников. Вообще, прямые упоминания об этих вопросах в пьесе зачастую исключаются. Так, вместо слов высокопоставленного чиновника «Из любви к вам я готов даже на преступление. Чтобы только купить вашу любовь, я готов заплатить своим бесчестием» (Островский, т. 2, с. 41) в цензурной версии остались слова: «Из любви к вам я готов на все». В разговоре двоих его подчиненных сняты слова первого из них о внимании начальства: «Чего еще нужно чиновнику?» (Островский, т. 2, с. 43). Подобных примеров можно было бы привести еще несколько десятков, однако очевидно, что они носят косметический характер. Из сюжета пьесы сомнительная законопослушность и невысокая нравственность российского чиновничества вполне очевидны. Очень тщательно сокращены Островским указания на то, где служат его герои: вместо «присутствия», например, речь теперь идет только о «службе»; за редкими исключениями, из текста пьесы исчезают слова «чиновник» и «взятки». Разумеется, подобные сокращения не могли никого обмануть, однако должны были смягчить критику чиновничества в глазах цензоров. Вообще, описанные в пьесе события предельно деконкретизированы: снято даже косвенное указание на то, что действие происходит в Москве, в упоминании героями «подмосковных» владений и Марьиной Рощи (Островский, т. 2, с. 41, 80).

Схожий пример — исключение отдельных грубых слов и выражений, особенно употребляемых по отношению к высокопоставленным лицам. Когда героиня читает любовную записку, она комментирует ее, говоря не: «И какие пошлости написаны! Какие глупые нежности!» (Островский, т. 2, с. 42) — а: «…и какие глупые нежности написаны!..» Подобных мест в цензурной редакции тоже немало. Очевидно, они также свидетельствуют скорее о попытках сохранить «приличия» на сцене, чем о желании следить за содержательными моментами (см. главу 2 части 2 настоящей работы). В конце концов, суть записки остается вполне понятной и без слова «пошлости».

Однако в цензурной редакции есть и менее «косметические» изменения, свидетельствующие о том, что Островский опасался не только склонности цензоров к поддержанию приличного тона на сцене, но и политических требований. Особенно тщательно драматург удалял все места, где речь идет о том, что нечестные чиновники встречаются и за пределами одного ведомства, управляемого Вышневским, главным «антигероем» пьесы. Отсутствует, например, восклицание носителя ценностей