честного чиновничества Жадова: «Как я буду молчать, когда на каждом шагу вижу мерзости?» (Островский, т. 2, с. 48). Нет в пьесе и рассуждения о типичных порядках в российской государственной службе:

Ведь он служащий, а служащим всем дарят, кому что нужно. Кому материи разные, коли женатый; а коли холостой — сукна, трико; у кого лошади — тому овса или сена, а то так и деньгами (Островский, т. 2, с. 54).

Помимо этого, Островский устранил и многочисленные упоминания о бедности, на которую обречен всякий честный российский чиновник и которой стремятся избежать чиновники нечестные. Например, исчезли обращенные к принципиальному бедному чиновнику Жадову слова его дяди-казнокрада Вышневского: «И что ж оказывается! Вы честны до тех пор, пока не выдохлись уроки, которые вам долбили в голову; честны только до первой встречи с нуждой!» (Островский, т. 2, с. 109). В своем финальном монологе Жадов не упоминает о лишениях, которые готов претерпеть. Сам Вышневский, попав под суд, больше не рассуждает о грозящей им с женой бедности:

…бедные люди позволяют своим женам ругаться. Это у них можно. Если бы я был тот Вышневский, каким был до нынешнего дня, я бы вас прогнал без разговору; но мы теперь, благодаря врагам моим, должны спуститься из круга порядочных людей (Островский, т. 2, с. 114).

Тем самым в «Доходном месте» не осталось не только обобщенной картины всеобщего воровства чиновников, но и его мотивировки. Островский явно был уверен, что цензура едва ли высоко оценит обобщенное изображение российского чиновничества в целом, тем более негативное.

Важное значение, судя по правке, имела для Островского тема образования, особенного женского. Как кажется, ни в одной работе о «Доходном месте» значимость темы женского воспитания никак не рефлектируется. Между тем даже если просто перечислить все вычеркнутые драматургом фрагменты, становится ясно, насколько они значительны для пьесы. Устранены содержащиеся в пьесе эпизоды и даже отдельные слова, которые могут трактоваться как относящиеся к сословным вопросам, в особенности упоминания слова «благородный» по отношению к образованию. Последовательность и систематичность правки свидетельствуют, что Островский считал тему воспитания, особенно женского, актуальным и злободневным вопросом, который цензура едва ли стерпит. В цензурной редакции, например, снята фраза Вышневской: «У нас очень дурно воспитывают девушек» (Островский, т. 2, с. 47). Более значительным переменам подвергся диалог Жадова и его тещи Кукушкиной в действии 4. В похвалах Кукушкиной дочерям вместо «благородного» (Островский, т. 2, с. 91) упоминается просто «хорошее» воспитание. Полностью изменена его характеристика. «Благородное» воспитание в печатном тексте описано так:

…отдать их в пансион. Для чего это, как вы думаете? Для того, чтобы они имели хорошие манеры, не видали кругом себя бедности, не видали низких предметов, чтобы не отяготить дитя и с детства приучить их к хорошей жизни, благородству в словах и поступках (Островский, т. 2, с. 90).

Вместо этого пространного фрагмента в цензурной редакции остаются лишь слова: «…чтобы они имели хорошие манеры, не видали кругом себя бедности, чтобы не отяготить дитя и с детства приучить их к хорошей жизни» (Островский, т. 2, с. 90). Исчез из речи Кукушкиной и еще один обширный фрагмент, характеризующий ее методы воспитания:

Разве они у меня так жили? У меня порядок, у меня чистота. Средства мои самые ничтожные, а все-таки они жили, как герцогини, в самом невинном состоянии; где ход в кухню, не знали; не знали, из чего щи варятся; только и занимались, как следует барышням, разговором об чувствах и предметах самых облагороженных (Островский, т. 2, с. 91).

Помимо темы женского воспитания, затронута в пьесе и тема воспитания мужского. Та же Кукушкина, например, мечтает увидеть в муже своей дочери «человека с нежными чувствами и с образованием» (Островский, т. 2, с. 91). В цензурной редакции из этой характеристики исчезло слово «образование», под которым героиня, очевидно, имела в виду не Московский университет (его закончил Жадов, а ему, по мнению Кукушкиной, как раз образования и не хватает), а нечто подобное ее «благородному воспитанию». Жадов, придерживающийся иных воззрений на суть подлинного «воспитания», упрекает Кукушкину: «Вы пожилая женщина, дожили до старости, вырастили дочерей и воспитывали их, а не знаете, для чего человеку дана жена» (Островский, т. 2, с. 91). Реплика эта была слегка отредактирована: слово «воспитывали» в ней было снято[473].

Итак, тема воспитания, в особенности женского, судя по автоцензуре Островского, оказалась для пьесы не менее важной, чем создающая фабульное движение тема чиновничества. Проблемы воспитания в России действительно постоянно поднимались в публицистике второй половины 1850‐х годов — достаточно вспомнить, например, статью Н. И. Пирогова «Вопросы жизни» (1856). Для драматурга этот вопрос, очевидно, был не менее злободневным, чем окруженная грандиозным шумом в прессе тема взяточничества. Опасаясь вмешательства драматической цензуры, Островский был вынужден целиком снять серьезное обсуждение героями темы «воспитания». Возможно, цензура, по мнению драматурга, могла усмотреть в словах Кукушкиной намек на институты благородных девиц, критиковать которые в печати и на сцене строжайше запрещалось, тем более что ее дочери Полина и Юлинька, со своим невежеством в практических жизненных вопросах, действительно близки к стереотипному образу институтки[474]. «Пансион» Кукушкиной, с его подчеркнутым «благородством», и вправду может быть сочтен намеком на благородный институт.

Наконец, немало фрагментов пьесы снято, по всей видимости, просто из осторожности. К таким фрагментам относятся, например, многочисленные фразы взяточника Юсова, свидетельствующие о том, что этот персонаж — по-своему верующий человек, руководствующийся в некотором смысле «христианскими» нравственными нормами, например: «Помня свою бедность, нищую братию не забываю» (Островский, т. 2, с. 78). Островский явно опасался, что комедию запретят на основании чрезмерно частого использования религиозной лексики в неподобающем контексте. Сюда же относятся и пространные монологи Вышневского, доказывающие нелепость благородных теорий Жадова, — их объем в цензурной редакции был значительно сокращен, хотя, в сущности, они произносятся персонажем, едва ли способным вызвать читательское сочувствие.

Интересным образом правка свидетельствует о попытках Островского подчеркнуть положительную роль правительства, а не общества. Например, в последнем монологе Жадова в цензурной редакции появились существенные изменения. В печатном тексте этот монолог выглядит так:

…общество мало-помалу бросает прежнее равнодушие к пороку, слышатся энергические возгласы против общественного зла… Я говорил, что у нас пробуждается сознание своих недостатков; а в сознании есть надежда на лучшее будущее. Я говорил, что начинает создаваться общественное мнение… что в юношах воспитывается чувство справедливости, чувство долга, и оно растет, растет и принесет плоды. Не увидите вы, так мы увидим и возблагодарим Бога. Моей слабости вам нечего радоваться. Я не герой,