даже сквозь их откровенно русоненавистнические заросли. Это был первый признак того, что дни режима сочтены, сколь бы мощным и неколебимым не выглядел он со стороны»[973]. (Многократно возросшая роль РПЦ в постсоветское время характеризуется следующими данными: число епархий РПЦ к февралю 2010 года увеличилось до 160, количество монастырей – до 788, в том числе 386 мужских и 402 женских. РПЦ насчитывает 207 правящих и викарных епископов, 30 142 прихода, 28 434 священника, 3625 диаконов[974].)

В послевоенные годы широко распространились рассказы о том, что в нормализации государственно-церковных отношений в СССР большую роль сыграло пророчество митрополита Гор Ливанских Илии (Антиохийский патриархат). Согласно преданию, в декабре 1941 г., в тяжелейшие дни войны, митрополит молился за Россию перед иконой Божией Матери в древней пещерной церкви монастыря, расположенном в 60 км к северу от Бейрута в высокой скале («Монастырь Божией Матери, несущей свет»). «Спустившись в каменное подземелье… не вкушал пищи, не пил, не спал, а только молился… через трое суток, в огненном столпе явилась ему Сама Матерь Божия и объявила, что он как истинный молитвенник и друг России, избран для того, чтобы передать определение Божие этой стране. Если это определение не будет выполнено, Россия погибнет». Определение было таким: «Должны быть открыты по всей стране храмы, монастыри, духовные академии и семинарии. Священники должны быть возвращены из тюрем. Ленинград не сдавать, но обнести город Святой иконой Казанской Божией Матери. Потом икону везти в Москву и совершить там молебен, и далее везти ее в Сталинград». Митрополит связался с главами РПЦ, написал им о повелениях Божией Матери. Полагают, что о письме доложили Сталину и советовали поступить согласно предсказанию. Сталин прислушался. Пророчества сбылись. В 1947 и 1948 годах Илия посещал Россию, ему были оказаны торжественные встречи, вручены ценные подарки[975]. К нашим дням положительную реакцию Сталина на видения арабского митрополита, точно так же как и его поездку в октябре 1941 года с покаянием к святой блаженной старице Матроне Московской, ставят под сомнение и относят к разряду сказок, рожденных глубокой верой народа в чудесное избавление СССР от гибельной военной напасти. «Самое же главное чудо сороковых годов, – пишет известный светский и церковный ученый А. В. Кураев, – очевидно и неоспоримо: наша Родина выстояла и победила». Соглашаясь с маршалом Д. Т. Язовым, добавляет: «Войну выиграли безбожники, но с помощью Божьей»[976].

Границы отступления в духе «националистического нэпа»

Любовь к Родине, ненависть к врагу, вера в победу, патриотизм и героизм советского народа были ведущими темами произведений литературы и искусства. Советская литература еще до начала Великой Отечественной войны, по словам А. Н. Толстого, «от пафоса космополитизма пришла к Родине». Война многократно усилила эту патриотическую тенденцию в публицистике и всей художественной культуре. Публицистика А. Н. Толстого, М. А. Шолохова и И. Г. Эренбурга, лирика К. М. Симонова, А. А. Суркова и А. Т. Твардовского, симфонии С. С. Прокофьева и Д. Д. Шостаковича, песни А. В. Александрова, Б. А. Мокроусова и В. П. Соловьева-Седого, картины С. В. Герасимова, А. А. Дейнеки поднимали моральный дух советских граждан, развивали чувство национальной гордости, укрепляли настроенность на победу.

Воспитание у советских людей чувства ненависти и мести средствами публицистики, кино, всей системой политико-воспитательной работы, особенно поощряемое на первых этапах войны, выражалось в призывах: «Смерть немецким оккупантам!», «Убей немца!». Ненависть к врагу воспитывалась целенаправленно. Писатель-фронтовик Даниил Гранин в этой связи говорил: «Мы встретили войну безоружными не только в смысле оружия, мы морально были безоружны… Немцы были нашими, казалось бы, союзниками, Германия казалась ближе, чем Англия, Франция, тем более – Америка. И, когда началась война, мы должны были стрелять в немцев, к чему не были готовы морально, а они были готовы – потому что пришли в дикую Россию, где жили недочеловеки, низшая раса, которую можно было уничтожать. Я помню первого пленного – это был младший офицер. Мы говорили ему, что мы братья, напоминали имена Карла Либкнехта, Розы Люксембург, Эрнста Тельмана… Нам было очень трудно найти в себе ненависть, но немцы очень быстро нам в этом помогли – они вешали, убивали, сжигали деревню за деревней. Но пока мы не возненавидели по-настоящему, не могла начаться настоящая война»[977].

Проводя работу по воспитанию ненависти к фашизму, советские пропагандисты всеми средствами нагнетали критически-негативную характеристику германского государства и его армии. И, напротив, побуждая граждан СССР защищать его от врага, усиливали апологетику советского общества, выделяли и поддерживали достоинства его защитников, замалчивали недостатки. Однако нагнетание ненависти имело свои пределы. На заключительном этапе была дана установка на сдерживание крайностей с тем, чтобы ненависть к врагу не вылилась во всеобщую слепую ярость ко всему немецкому народу[978]. И действительно, уравнять воинов-освободителей с фашистской ордой было невозможно. В Германию пришли бойцы, видевшие катастрофические последствия нацистской оккупации в СССР. На своем пути они постоянно наблюдали картины разрушенных городов, сожженных деревень, забитых трупами колодцев и других неслыханных злодеяний захватчиков на советской земле. «Германия подвергалась не только военному разгрому. Она была отдана на милость победного войска. И народ Германии мог бы пострадать еще больше, если бы не русский национальный характер – незлобивость, немстительность, чадолюбие, сердечность, отсутствие чувства превосходства, остатки религиозного и интернационалистического сознания в самой толще солдатской массы. Германию в 45-м году пощадил природный гуманизм русского солдата…»[979] «При любом отношении к социализму невозможно опровергнуть тот факт, что он не провозглашал национальной исключительности, не ставил соседние народы рангом ниже, не взывал к темным инстинктам крови, не порождал спесивого высокомерия»[980].

Имело свои границы и отступление в СССР в духе «националистического нэпа». В период с 29 мая по 8 июля 1944 года в ЦК ВКП(б) прошло совещание историков, на котором осуждались крайности, идущие как по линии очернения прошлого русского народа, преуменьшения его роли в мировой истории (А. М. Панкратова, М. В. Нечкина, Н. Л. Рубинштейн и др.), так и по линии сползания на позиции «великодержавного шовинизма» и «квасного патриотизма» (X. Г. Аджемян, Б. Д. Греков, А. В. Ефимов, Е. В. Тарле и др.)[981]. В одном из проектов постановления по итогам совещания отмечалось, что в работах «ряда историков, особенно – Яковлева и Тарле, проявляются настроения великодержавного шовинизма, обнаруживаются попытки пересмотреть марксистско-ленинское понимание русской истории, оправдать и приукрасить реакционную политику царского самодержавия, противопоставить русский народ другим народам нашей страны». А. И. Яковлев на заседании 7 января 1944 г. в Наркомпросе высказал смелую мысль: «Мне представляется необходимым выдвинуть на первый план мотив русского национализма. Мы очень уважаем народности, вошедшие в наш Союз, относимся к ним любовно. Но русскую историю делал русский народ. И мне кажется, что всякий учебник о России должен быть построен на этом лейтмотиве… Этот мотив национального