Хезус Хулио не заметил их или притворился, что не заметил. Домой он в тот вечер вернулся счастливым, с исписанным поздравлениями школьным ежегодником («Вот уж не думал, что ты способен на такое», — написал его учитель математики). Мама испекла торт с надписью PARA EL MEJOR ACTOR[73].

Есть он не стал. И сразу лег спать, оставив мать и Глорию управляться с тортом, — они съели десятую его часть, а остальное выбросили. Мама обиделась, но все же считала, как и Глория, что ей повезло: ночь получилась пусть и не радостной, но хотя бы спокойной — и на том спасибо.

В следующие несколько лет Хезус Хулио продолжал скатываться по наклонной плоскости, понемногу убивая надежды сестры и матери на его новообретенную взрослость. Отношения с руководством школы, с ее секретаршами, тренером, медицинской сестрой у него складывались плохие, если складывались вообще. Всем хотелось выставить его на улицу — всем, кроме мистера Фабиана, преподавателя театрального дела, который на первом году учебы Хезуса Хулио в полной средней школе — под конец осеннего семестра — натравил его, можно сказать, в роли Шейлока на ничего подобного не ожидавшую школьную публику.

Вы нас учите гнусности; я ее исполню.

Уж поверьте, что я превзойду своих учителей![74]

Когда он стоял перед судом Венеции, уже попав в юридическую западню, которую сам же и расставил, то не плакал, не унижался. Он сохранял совершенное по тону негодование первых трех актов, почти не скрываемую жажду крови, начавшую к этому времени пробуждать в зрителе странное сострадание. Он говорил: «Вы можете ненавидеть меня, но посмотрите, во что обращает вас ненависть». Наблюдая за братом, Глория стыдилась себя и знала, что и все остальные зрители испытывают точь-в-точь такое же чувство.

Игра Хезуса Хулио была достаточно хороша для того, чтобы его не выгнали из школы за неуспеваемость. Требование посещать летние занятия он проигнорировал, и мистеру Фабиану пришлось умолять начальство, чтобы оно перевело Хезуса Хулио в следующий класс.

На втором году учебы он сыграл в «Ромео и Джульетте», значительно упрочив свою репутацию, а поставленная в следующей четверти «Антигона» сделала ее железобетонной. Этот спектакль стал причиной встречи заместителя директора школы с матерью Глории, — тот предложил перевести ее сына из обычного класса в актерский.

На что Мама ответила: «Вы с ума сошли».

После смерти Хезуса Хулио она винила себя за то, что не согласилась на это предложение. Однако Глория понимала: Мама просто-напросто отыскала еще один повод для ненависти к себе. Ее брату был предначертан именно такой безобразный конец. И актерский класс его не предотвратил бы — возможно, даже не смог бы отсрочить.

Тем не менее для Глории осталось загадкой и другое: почему брат, если он был обречен пустить свой талант псу под хвост, отдавал ему столько сил и времени?

И почему ей не достались хотя бы крохи этого таланта? Вруньей она была никудышной, всегда. Однако до настоящего времени это никаких затруднений для нее не создавало.

А теперь она пыталась разыгрывать спокойствие, но безуспешно.

— С кем ты разговаривал в уборной? — спросила она у Карлоса.

— Что?

— На заправке, — пояснила она. — Я слышала сквозь стену твой голос.

Карлос покривился — совсем как утром, когда она его сфотографировала.

— Слышала, — повторил он.

Глория торопливо прибавила:

— Я не разобрала, что ты говорил, — только голос расслышала.

— Я разговаривал с моим боссом.

Машина снова шла по дороге, ведущей с севера на юг, к Агуас-Вивас, и уже миновала поворот к кладбищу и миражам.

«Он выглядел совсем как мужчина в вашей машине».

Это вовсе не означало, что Карлос и был тем, вторым. Мало ли существует похожих один на другого людей. Тот же мальчик с заправки — почти точная копия его брата. Вторым мог быть любой мексиканец средних лет. Для семилетнего мальчишки они, вероятно, все на одно лицо.

«Теперь спросите вы».

Только не для этого. У этого мальчика память — что тюрьма особого режима.

И если он прав, — а Глория не могла отделаться от мысли, что он прав, — значит, Карлос встречался с отцом. А в сложившуюся у нее картину это никак не укладывалось.

«Надеюсь, он умер. Меня его смерть нисколько не огорчила бы. Я ее даже отпраздновал бы».

Ей требовалось время, чтобы все обдумать. И она предложила вернуться в мотель, провести там еще одну ночь.

— Сейчас? — сказал Карлос. — Это как-то…

Ладонь Глории соскользнула к его ширинке:

— Мне правда очень хочется.

НА СЕЙ РАЗ ТЕЛО ЕГО было не таким услужливым, а на лице Карлоса застыло отсутствующее выражение, от которого в ней что-то заклинивало. Да и целовал он Глорию так, точно пытался отыскать на ее губах привкус лжи.

Похоже, все это обернется большой ошибкой, думала она. Думала достаточно долго для того, чтобы ощутить внезапный толчок наслаждения.

Однако ее инстинкты наслаждению воспротивились. Он берет меня, думала Глория, а мне страшно.

Так она и продолжала словно раскачиваться на доске, даже и близко не подлетая к оргазму, пока наконец ягодицы Карлоса не начали судорожно сокращаться и он не попросил ее кончить с ним вместе. Глория закрыла глаза и изобразила все положенное — довольно убедительно, ей и себя почти удалось обмануть.

Карлос скатился с нее.

— Еще парочка таких приключений, и мне, пожалуй, захочется вернуться с тобой в Лос-Анджелес. — Он повернулся на бок: — Ты есть не хочешь?

— Спать хочу.

— Неужели совсем не проголодалась?

— Мне бы подремать.

Карлос, крякнув, вскочил на ноги. Почесал плечи, выпятил грудь и издал удовлетворенное брррммхххммм.

— Я пойду душ приму. А потом можно будет и поесть. Годится?

Глория промурлыкала нечто утвердительное. Спать ей действительно хотелось, и, пока он собирал одежду, полотенце, шампунь, ключ от номера, она покусывала язык, чтобы отогнать дремоту. Но вот Карлос сказал: «Скоро вернусь» — и мягко прикрыл за собой дверь.

Глория досчитала до тридцати и полезла в его рюкзак, не совсем понимая, что ищет, — пока не увидела сотовый. Она давила на кнопки, и собственные пальцы казались ей огромными. Сначала на экране появилось вызванное ею по ошибке меню игр, затем наконец список произведенных вызовов.

Глория нажала на кнопку повторного набора последнего номера. Два гудка, затем: