Ночами Ковалев бродил по горизонтам и залезал в каждый колодец, уходящий вверх к поверхности. Во многие были вмонтированы решетки. Кое-где можно было снять решетку, но над ней всегда оказывалась еще одна, закрепленная намертво. Подтягиваясь на руках, чтобы перемахнуть маятником через сгнившую лестницу сбойки, Ковалев сорвался в яму с водой, едва не утонул и повредил колено. Но в конце концов, когда мы отчаялись и решили прорываться мимо вышки, его похождения дали результат. Отыскался брошенный шурф, наверху которого чуть виднелся свет. И этот свет явно долетал с поверхности, потому что насыщенность его менялась согласно времени суток. Судя по всему, выход из шурфа заканчивался узким лазом, выводящим не на сам склон, а под камень или еще какое-то препятствие. Наш шанс заключался в том, что мы могли вывалиться из колодца не под нос стрелкам, а к некоему укрытию и дальше спокойно выжидать выгодный момент для бегства, не атакуя сходу.

В час ночи я поднял Ковалева с Антоновым. Сбросив ватники и продев руки в бушлаты, мы подхватили мешки и сдвинули плиту. Последний мягкий лед сжевали еще вчера. К шурфу удалось подойти медленнее, чем хотелось, но запас времени до рассвета еще был. Стены шурфа оказались достаточно зазубристыми, чтобы ставить сапоги в широкие выемки и подтягиваться на крупных зацепках, — но при этом и скользкими. Ковалев посмотрел вниз: подмерзшие батареи фонаря давали свет метров на десять, а ниже сгущалась тьма. Я попробовал встать враспор и разогнуть ноги, чтобы подняться выше, и едва не соскользнул в угольное жерло — Антонов вовремя схватил за предплечье своей клешней. Меня прошиб пот. Ноги стали непроизвольно дрожать и подгибаться, но отступать было некуда. Вдохнув побольше воздуху, и уперевшись взглядом в стену, и вообразив, как врастаю в нее, становлюсь ее частью, я уперся ногами в породу и двинулся вверх. Через несколько ходов, приноровившись к трению, я выдохнул вниз: «Давай!» За мной легко, как кошка, полез Ковалев. Под ним пыхтел Антонов, который, напротив, застревал и, даже если захотел бы, не провалился бы в черноту.

Так мы поднялись метров на двадцать, и я заметил паутину. Она была необычайно толстой и образовывала четырехугольник. Ковалев подлез ближе, вгляделся и прошипел: «Вот бляди, это чернуха! Дернешь проволоку — у них взлетит ракета». Долго думать времени не было, потому что ноги затекали. Даже если ракетница старая, все равно достаточно, чтобы хотя бы один заряд сработал — в лагере или поселке уже заметят. Придется облезать. На боку у каждого из нас висело три батареи, а через шею был перекинут кабель фонаря. Мешки и так постоянно цеплялись за полочки и выступы стены. Я осторожно сунул голову в отверстие посередине чернухи, аккуратно провел через него плечи и боком выбрался выше. Ковалев проскользнул, почти не глядя, а Антонов все-таки задел проволоку, но недостаточно сильно — замерев, мы не услышали никаких звуков с поверхности. После трех месяцев подземной апатии и недвижности каждый страдал чудовищной одышкой — воздух вырывался с таким шумом, будто наши легкие прокололи, как камеры мячей. Приходилось отдыхать всё чаще. От непрерывного напряжения сводило икры. Пятно света приближалось к нам, маячило над головой спасительным миражом. Преодолев несколько чернух, мы отдохнули еще раз, стоя враспор. Затем совершили последний бросок, вылезли на крутое устье шурфа и поползли оттуда на карачках вбок. Антонов едва не соскользнул обратно в жерло. Действительно, над устьем нависала громадная плита, под которой устроилось бы на ночлег и десять беглецов. Справа и слева виднелись склон и крокусы, синевшие на зернистом снегу, который не успел стаять в тени скал. Дул горячий ветер. Мы сели, прислонившись к плите, и она показалась раскаленной. По небу летели кудлатые облака, и выглядывало из-за хребта солнце. Мы опоздали, на Земле было утро.

Бросив мешок и скинув бушлат, я подполз на коленях к краю плиты и медленно, миллиметр за миллиметром, выглянул из-за нее. Склон с мелкой осыпью спускался к редколесью, невысоким лиственницам. Цветом своим осыпь совпадала с нашим запылившимся одеянием. До деревьев было метров тридцать, и примерно на половине этой дистанции торчали покосившиеся деревянные столбы с колючей проволокой. Проволока опоясывала выход из шурфа. Посередине изгороди торчала вышка высотой в три метра. Я наблюдал за ней до заката и понял, что караулит лишь один стрелок, а второй сидит, курит, спит, но в сторону горы не высовывается. Ковалев с Антоновым лежали ничком, не шевелясь, отогреваясь.

Когда небо дотлевало, мы уговорились, что проползем мимо вышки к самой широкой из лиственниц. За ней начинались буйные поля иван-чая. Его заросли были так высоки, что там мог скрыться даже Антонов. Мы сошлись на том, что первым поползет Ковалев с гранатой на расстоянии броска от вышки и, если стрелок обнаружит его, швырнет туда гранату. Если же ему удастся выбраться незамеченным, он спрячется за условленным деревом. Если автоматчик станет палить в меня или Антонова, Ковалев бомбардирует вышку и по крайней мере отвлечет огонь на себя. Мы дождались первых сумерек и начали двигаться, пока не опустилась ночь и на вышке не зажгли прожектор. Ковалев полз медленно и задумчиво как варан, переставляя локти и чуть что замирая. Гранату он сжимал в кулаке и поэтому как бы прихрамывал на правую руку. Он умудрялся двигаться бесшумно. Десять минут Ковалеву хватило, чтобы достичь бугра напротив вышки. Автоматчик словно заснул. Приглядевшись, я понял, что он отвернулся и читает то ли газету, то ли письмо. Дул стылый ветер, но я чувствовал лишь жар и дышал как можно глубже, чтобы не упасть в обморок от напряжения и бессонной ночи. Ковалев продолжил змеиться по осыпи и наконец скрылся за лиственницей.

Темнело быстрее, чем мы думали, и, чтобы успеть до включения прожектора, надо было ползти вместе. Я схватил Антонова за рукав и показал на вышку. Тот все понял, и мы вылезли из убежища. Дождя не было, видимо, уже несколько дней, поэтому пыль тут же запорошила глаза и нос. Вжимаясь в малейшие складки рельефа, ямы, пригорки, я извивался, стараясь двигаться плавно. Антонов, к сожалению, шумел. На трети пути я вжался в пыль, чтобы передохнуть. Сердце стучало очень громко, и мне показалось, что в ритм с ним вздрагивает почва и дрожат камни. Раздавались подземные толчки, будто прямо под нами взрывали породу. Испугавшись этого землетрясения, я пополз дальше по колеблющейся почве и догнал Антонова прямо напротив вышки. То ли он сдвинул камень, то ли с зализанного скального лба съехала потревоженная им осыпь, но стрелок зашевелился.

Мы вжались в землю. Рядом блуждал желтый свет прожектора. Слышались голоса. Земля уже не вздрагивала, а гремела, будто наружу рвалось невидимое войско. Я поднял взгляд и увидел, что в небе распускаются зеленые пятна, похожие на взрывы салюта, только расплывчатые. За ними шествовали фигуры в крылатых шлемах, с круглыми щитами из черненого золота, с плюмажами, одни пешие, другие конные, вздыбившиеся, и вся их процессия плыла на запад в бесстрастном строе, чуть покачивая копьями. Один из витязей повернулся к нам, и я узнал его, — это был тот самый, с рдейского болота, на чьей высокой шапке сидел филин, закрывая длинными крыльями полнеба; теперь он двигался плавно, как облако. Высвободив левую руку, я протер глаза и увидел, что Антонов тянется ко мне. Он показывал глазами на вышку. Стрелок отвернулся в другую сторону, его напарник исчез, и бубнеж прекратился. Из-за лиственницы яростно махал Ковалев.