Актеры больше не тратились на грим. Храм искусства можно было сравнить с сельским клубом, где все от завхоза и зрителя до примы были свои, и прима Машка, напроказив прошлой ночью с соседом, под гогот односельчан наутро рассказывала эту историю, только в образе Нюрки. Художественные подробности при общей известности факта по-особому волновали эстетически развитых зрителей. Совпадение искусства с жизнью было практически стопроцентным, однако оставалось место и для фантазий. Мир становился компактнее, перегородки превратились в чистую условность, души забегали в чужие тела отогреться и обменяться наблюдениями, было нескучно.

Система театра переживаний ушла в прошлое, ею больше не пользовались. Зрители обладали большим пассивным багажом культурных ассоциаций. Психологическая виртуозность только дробила впечатления и мешала запустить в ход механизм узнавания. Достаточно было показать палец, сгибающийся от ветра, пущенного изо рта, пустить нашатырную слезу, надеть буденовку, положить на авансцену срубленное дерево или обдать ветром под марш кумачовое полотнище, чтобы зрители плакали и смеялись, погружались в эпоху и выстраивали в памяти ряд известных символов.

Классическая музыка осталась лишь в качестве фоновой, будя ностальгические воспоминания об островках гармонии в эпоху тоталитаризма. Живопись и пантомима нашли себя в области перформанса. Наглядная материальность возвращала приглушенное художественными символами чувство реальности. Намеки на секс больше не впечатляли искушенных зрителей, система табу вызывала скуку, нюансы отдавали инфантильностью. Получая товар, народ имел право знать, за что он платит деньги.

Мелодрамы с утра до вечера текли по ТВ знойной рекой. Каждый день на прилавках появлялись новые детективы, которые сочинялись побригадно в целях обеспечить бесперебойное производство.

Поэты держались ласточкиными стайками, поддерживая друг друга, чтобы невзначай не сесть на землю, с которой природа не научила их взлетать. На лету они делились друг с другом своими снами, столь же замысловатыми и прекрасными, какими бывают все фонетические сны наяву. Инструментария, с помощью которого их можно было бы разложить на осмысленные фрагменты, не порушив при этом драгоценную бессмыслицу, пока не изобрели. Потому что для каждого стихотворения пришлось бы придумывать не только индивидуальные законы поэтики, но и специальную грамматику. Попробуйте с помощью старых учебников проникнуть, например, в глубину такого высказывания: «Собора именительный падеж Наполовину скрыт в стрептомицине». Или: «И женщина течет, скелет поправ…» Впрочем, феминистки относились к таким наблюдениям, как ни странно, вполне благосклонно.

Все спортивные соревнования давно уже проходили в жанре реслинга (или рестлинга), то есть были имитацией боев с заранее объявленным исходом. Эту практику позаимствовали из Пиндостана, снизив, тем самым, не только показатели по стрессам, но и сведя на нет околоспортивную коррупцию.

Последствия всего этого были самые благоприятные. Поначалу существовала еще необходимость в Службах внутреннего контроля, которые отслеживали маршруты хтоников во время их наземных командировок. Не были исключением и шпионы, так как любознательность и воображение предписывались им даже и для исполнения профессиональных обязанностей, а между тем именно это могло завести их в области нежелательные. Штат СВК разбух тогда невообразимо, едва ли не превосходя штатное расписание всех прочих служб.

Но со временем диета нового искусства и узкий круг корпоративного общения дали свои результаты. Фантазия перестала проникать в труднодоступные сферы бытия и своевольничать. Бывало, что самый находчивый из сыщиков сидел, закончив основную службу, по нескольку часов не сдвинувшись с места, смотрел в одну точку и не подавал никаких признаков сознательной жизни. А то принимался ни с того ни с сего начищать нос фарфоровой таксе или перебирать бумаги, явно не отдавая себе отчета в их ценности. Вдруг говорил: «Фу-ты, никак привиделось?» В конце концов становилось ясно, что интереса этот важный чиновник для СВК уже не представляет, поскольку нет у него больше охоты ходить без нужды в разные стороны. К тому же его стали видеть на массовых мероприятиях, где он вместе со всеми хлопал в ладоши и азартно пел: «Горит и кружится планета. Над нашей родиною дым».

В последние годы службу контроля продолжали содержать только для сохранения традиции.

Наконец пришли совсем другие времена, которые принесли с собой, как водится, новые песни. Свои перемены внесло это и в жизнь резервации. Ее нельзя уже было назвать местом сбережения человеческого резерва. Случайные люди бесчинно проникали в нее в поисках своего интереса. Легендарная история была хорошей приманкой для частного капитала. К тому же специальным указом катакомбы были объявлены оффшорной зоной. Здесь регистрировались сотни наземных предприятий, строились бизнес-центры, гостиницы, склады для отложенных на таможне товаров, приватные ресторанчики и камерные галереи нового искусства. Поскольку пятьдесят один процент акций всегда был в руках государства, то и прежние службы оставались на месте. Но их претензия на превосходство как хранителей традиций и законных правопреемников была для неофитов больше поводом для шуток.

Служба по фиксации отсроченной смерти пришла в упадок, на символические отчисления существовали научные центры и лаборатории. Произошло полное смешение народов: кандидаты в прогенеративы ходили рука об руку со шпионами, резервисты из «Симпатического сообщества» с клонами политических деятелей, а те и вовсе, бывало, водили дружбу с мошенниками, у которых не было ни диагноза, ни определенного имени и адреса, но зато было много как резервной, так и наземной валюты. Пребывавшие в розыске чиновники и предприниматели находили здесь беспрепятственный приют, следствием чего было, в частности, повальное спаивание шпионов. Для того чтобы верно описать это место, теперь требовался художник новой формации, умеющий свести в единую картину то ли клоаку и департамент тайной полиции, то ли подземный курорт и культурный центр, то ли бандитский сход и оазис коммунизма — поди разбери.

Однако пусть и не совсем согласно прогнозам Бехтерева, здесь постепенно создавалась действительно новая порода людей, не то чтобы вовсе не боявшихся смерти, но, точно дети, вступивших с ней в некие игровые, соревновательные отношения. Многие из них и во всем остальном вели себя как сущие дети. Они, например, бросались на сладкое, и, хотя ассортимент давно не обновлялся, достаточно было придумать новые фантики или коробки, и продукция шла нарасхват.

Наступили времена, о которых то ли с грустью, то ли с надеждой говорил чеховский доктор: если люди и правда смогут страдания свои облегчать лекарствами, вряд ли им нужна будет философия и религия. Свободные от необходимости собственного устройства резервисты стали особенно внимательно относиться к симптомам любой, самой пустяковой болезни. К гадалкам, рассказывающим будущее, записывались в очередь. Благоприятное настроение стало их и только их заботой, при том, что для поддержания его трудилась целая индустрия. Она работала безостановочно, стараясь угодить публике, чьи вкусы становились все более требовательными.

Хотя сны никому давно не снились, они помнили все свои прошлые сны и время от времени пересказывали их друг другу, задним числом, но со свежим трепетом пытаясь их дешифровать.