— Не трудитесь, — голос мальчика взял высокую ноту, но для еще большей убедительности это соло сопровождали тубы. — Четвертый уровень! Вами уже интересовались.

Черт возьми, чепуха, конечно, но я ощутил легкий укол, оттого, что со своего уровня должен созерцать пятки этого взъерошенного цыпленка.

— Но почему именно четвертый? — спросил я.

— Вы как будто расстроились. Напрасно. Это очень хороший уровень. Хотите, скажу, кто с вами рядом? Пушкин, Кутузов, Есенин…

— А-а, — сказал я, — там, значит, и полководцы?

— Да все, все. Гитлер восьмой, Сталин седьмой, а вот Горбачев только пятый. Как и Брежнев.

И снова мне стало обидно, что тирана пропустили вперед Пушкина. Но наука, блин! Некогда ей засматриваться по сторонам и тратить время на эмоции, надо копать.

— Однако Пушкин — гений, — вдруг добавил Алеша, по-своему отреагировав на мою задумчивость.

Внутри талантов, оказывается, были еще свои подразделения. Вот ты хоть и четвертый, но гений, а этот пусть и восьмой, но дерьмо. Еще сложнее, чем в жизни. Хотя трудились-то ради ясности.

— Иван Трофимович — двенадцатый, — возбужденно продолжал мальчик, — а сам Влад — девятый. Все объективно.

— Да сколько же их всего? — взмолился я.

— Шестнадцать. На шестнадцатом Гете. Лобачевский — пятнадцатый.

Это меня немного успокоило, я был рад, что олимпийцы все же пришли к финишу первыми. Радость была, правда, скомпрометирована тем, что Пиндоровскому-старшему результат был заранее известен, а аплодисменты — только опознавательный знак масонов. Гонка теряла интерес. Но я все же спросил:

— Это ведь все, наверное, не так просто. Надо собирать данные.

— Высшая математика. Высочайшая. Всё, начиная не только от даты рождения, но и часа зачатия.

Просто все у них с Пиндоровским-старшим получается, подумал я. Рассуждая о гении, они идут от гарантированного результата. Выходит, гений рискует не больше, чем, допустим, шулер. Попробовали бы они пойти от начала, совершить с гением первый шаг, да не на скользкую дощечку, а в пропасть. Совсем бы иначе заверещали.

— Как узнать-то? — все же поинтересовался я, ибо даже и в абсурде нас волнует практическая сторона. — Ну, про час зачатия?

— Косвенные данные, — коротко ответил Алеша. — А еще дата первой менструации, средний интервал между менструациями. Плюс сведения о родственниках по женской линии. Тут сложная формула. Номер менструального цикла равняется дата возможного зачатия минус в скобках дата начала менструального цикла минус перерыв в днях, скобка закрывается, поделенное на средний интервал между менструациями в днях.

Ну выдохни, попросил я про себя. Сам я чувствовал легкую одышку. Но для его восьмого уровня вся эта математика была плевое дело.

— Я все понимаю. Но все же с Лобачевским или с Гете… Ну, с менструациями по женской линии… Ведь могут возникнуть определенные проблемы.

— А звезды для чего? — невозмутимо сказал мальчик.

— Еще и звезды?

— Я же говорил: высшая математика. Глубочайшие врата рождения — корень неба и земли. Это сказал, кстати, древний китайский философ. Как показывает расчет метакода, он жил десять тысяч лет назад и по своему таланту не был китайцем, а принадлежал, скорее всего, к синей расе…

Китаец, который не был китайцем. Самое удивительное, мне показалось, что я уже откуда-то про этого китайца знаю. В мозгу даже, щекоча, стало пробиваться его имя, но одновременно было ясно, что философ обречен на анонимность. И глубина этого пребывающего во мне знания так напугала меня, что я решил разом покончить с разговором. Когда ты начинаешь чувствовать, что знаешь то, чего точно не знаешь, самое время заняться делами по дому. Вот только такой возможности у меня сейчас как раз и не было.

— Спрашивать тебя, как мне отсюда выбраться, конечно, глупо, — сказал я.

Мальчик молчал и, кажется, решительно забыл обо мне. Он так и сяк заглядывал в маленькой круглое зеркальце на столе. Клянусь богом, это была прикидка наиболее выгодного ракурса на случай встречи с папарацци. Мне ничего не оставалось, как размышлять вслух.

— Ты, видно, много читал. Флоренского цитировал. Читающего человека я привык воспринимать вроде как земляка. Все же это что-то большее, чем, если бы мы оба любили грызть фундук. Пусть мы многие вещи понимаем по-разному… Не станете же вы меня здесь держать насильно? — вдруг закричал я, чувствуя тошноту от мармеладного вкуса собственной толерантности.

— Боже упаси, — откликнулся мальчик, возвращая на лицо улыбку. — Только куда вы пойдете? Дома знают, что вас уже нет. Дело только за справочкой, ведь так?

Возвращение домой действительно обещало тягостную неловкость. Все равно как человек поворачивает с полдороги, чтобы взять забытую вещь. А домашние уже настроились жить без него, уже приятно лелеяли смелую разлуку, и понимают, что забытая мыльница только повод, слабость души, что он струсил.

Но это, в конце концов, мое дело. И вообще, разве мало на свете людей?

Сейчас я был уверен, что их много, хотя представил только Зину и ее бутылочку «ацетона» за портьерой. Но короткие отношения возможны, не все же говорить о главном. О главном и вообще-то обычно говоришь не с самыми близкими. А так, за рюмкой, или пирогом, или просто потому что обоим идти в одну сторону. Я чувствовал, что соскучился именно по такому, необязательному разговору. И на кой черт человеку знать, что там у тебя внутри?

Что-то из этого я, вероятно, проговорил вслух, потому что мальчик ответил:

— Но вы-то про себя знаете.

Мне вспомнился почему-то Баратынский: «Опять, когда умру, повеселею я». И его, видно, не оставляла надежда, что за смертью ждет некое свиданье. Если бы… Встретить бы мне сейчас собеседника, с которым весело кидать друг другу кости, промывать песок культуры, радоваться глупостям больше, чем удачным остротам или просто утеплять на зиму дом, бережно собирая с подоконника засохших бабочек. А окно фотографировало бы для нас день, ночь, утро, покрытую градом дорогу, взволнованный клен и остановившегося передохнуть пешехода. И новый день начинать с пересказывания снов.

— Я вам завидую, Константин Иванович, — снова заговорил Алеша, и мне показалось, что пока я летал в своих мыслях, он удачно выдавил на скуле мучавший его прыщ. — Вам дано то, что немногим. Мне, например, не дано. Я и вообще только регистратор. А вы — поэт. И не просто, а вот именно, когда «звуки правдивее смысла». — Эту строчку мальчик не сказал, а пропел. — Каждый ваш радионекролог — стихотворение. У меня этому целая глава посвящена.

— Ты про меня писал в своей диссертации?

— В дипломе. Пока только в дипломе. Но будет и диссертация.

Я почувствовал себя той самой сухой бабочкой, которую только что в своем воображении сметал с подоконника. Чем я отличаюсь от нее? Ячейка в таблице Пиндоровского для меня есть, на булавку меня этот мальчик насадил, теперь не нарушить этого порядка каким-нибудь случайным проявлением жизни только долг, своего рода честное служение науке.